Яна успела кивнуть, когда чирикнул дверной звонок.

— Папа вернулся.

Он пришел — и Яне впервые за весь этот бесконечный разговор захотелось заплакать. Папа пришел, и словно все стало хорошо. Пахло мокрым мехом воротника дубленки, снегом, колким шипровым одеколоном. Еще пирогом, который мама поставила в духовку, когда Яна только пришла.

И маминым кофе — остывающим, коньячным.

— О, Янка! По лицу вижу, мама тебе комнату показывала, — улыбнулся он, протягивая руки.

Она сделала шаг ему навстречу и уткнулась лицом в запорошенный нерастаявшим снегом черный мех воротника.

Плакать расхотелось. Потому что в этот момент она была так счастлива, по-дурацки, совершенно безмятежно счастлива, что можно любить родителей, даже если она совсем никак не может их утешить. Это так нормально.

Так естественно. Вот бы никогда не наступала весна.

— Показывала, — призналась она, отстраняясь. — Мама сказала, вы выбросили мыло.

— Ну сколько можно смотреть, как ты кривишься, — усмехнулся он.

— Верните… пап, я совсем дура. Это Вета была умная, а я сразу и дура, и сука, и такая… совсем конченая, вот правда…

— Еще и накурила, — серьезно кивнул он. — Что, девочки, ужинать-то будем?

Сзади хлопнула дверца духовки. Яна вздрогнула, но не обернулась. Теперь пахло пирогом — пропеченной корочкой, томленым в луке мясе и грибами — и снег, и мех, и шипр, все холодные запахи, которые папа принес с улицы, растаяли.

— Как на работе? — спросила мама, и словно отзываясь на мысли Яны, приоткрыла окно.

— Неплохо. Сегодня такой пепелац пригнали — смотреть страшно…

— Сережа, не надо, — поморщилась она.

Яна молча забрала у мамы тарелки и стала их расставлять.

— Да ладно, можно подумать, — отмахнулся он. — Это вообще-то совершенно законно. В общем, мы его не взяли. Там все дно прогнило, на лобовом трещина такая, что в нее ветер задувает. Впрочем… неважно.

Яна знала, что отец работает у официального дилера, что в его трудовой написано «менеджер по продажам» и что он ни за что не связался бы снова с людьми, которые могут прийти к нему домой и угрожать что-то поджечь или кого-то убить.

Мама всегда столько переживала. Духовка, ну надо же. Яна даже не знала, работает у нее духовка или нет — она хранила там кастрюли и коньяк. А если бы ей взбрела блажь ее отмыть, скорее всего она потерла бы ее средством для мытья посуды и бросила это занятие минуты через две.

Еще не хватало переживать из-за средства для чистки плит. И из-за трещины на чьем-то лобовом стекле.

— Что должно произойти, чтобы весной убийства прекратились? — риторически спросила Яна, раскуривая новую сигарету. Заметила взгляд отца и потянулась потушить, но в последний момент все-таки затянулась.

— Наверное, этот человек должен умереть, — сказал он, не сводя с нее неодобрительного взгляда. — Ты говорила, что он переводит по мосту в другой мир — если он правда думает, что делает хорошее дело, то вряд ли он решит стать плохим. А может, он просто сумасшедший и не контролирует себя.

— Должна быть причина.

— Ты у себя в видеотеке фильмов больно много смотришь. Вот там всегда есть причина. А я думаю — если человек такое делает — значит, у него просто с башкой не все в порядке. Может, его голоса какие-нибудь заставляют. А может, зло на самом деле существует.

Яна верила в зло. Она верила во все виды зла — в инфернальное, в потустороннее. Верила, что если бросить монетки в разбавленную кровью речную воду, можно откупиться, а если не получилось — то монеток было недостаточно, или монетки были не те.

Что можно совершить зло и посвятить всю жизнь его исправлению. Только она не верила, что нужно просто совершить столько же добра, или побольше, с запасом — потому что зло неизмеримо и непознаваемо. Тот, кто совершил зло, должен всю оставшуюся жизнь провести в попытках подтереть его следы.

Верила Яна и в простое человеческое зло. Не было зла, в которое Яна бы не верила. Но от этого ответа свежий кофе в чашке превратился в сгущенную желчь, а пирог теперь пах мертвым животным внутри него.

— Существует… зло. Вот как.

— Да, дочь, зло. И им можно заразиться.

Яна молча поставила кружку на стол. Спрятала лицо в ладонях и зажмурилась так сильно, что заболело лицо. А потом расслабилась и опустила руки.

— Хорошо, папа. Зло существует.

…

Нора была уверена, что Яр что-то задумал, и ей это совсем не нравилось. Она долго сомневалась, говорить ли ему об отчете, но решила, что если начнет беречь его чувства — все будет бесполезно. Да и имело ли смысл что-то там беречь.

Разговор получился дурацкий. Яр так на нее смотрел, будто все давно понял, а поняв — отрешился и решил спиться в одиночестве. Взгляд этот Норе не нравился. Потому что она не желала Яру отрешения и запоя. И еще потому что ей вдруг показалось, что он знает что-то о ней. Какую-то мерзкую, грязную тайну, которую взвешивает на широкой ладони. Вот-вот сожмет длинные пальцы, и между ними потечет кровь, разбавленная речной водой. Дурацкая была фантазия.

Никакой такой тайны у Норы не было. Были заурядные грешки, которых она не особо стыдилась. Ей было почти нечего скрывать от Яра, и все же от этого взгляда почему-то стало страшно.

Сегодня было воскресенье, и это было плохо. Норе хотелось в редакцию, к людям. Дописывать статью, решить все мелкие задачи, накопившиеся к концу года. Вместо этого она валялась в полутьме на своем желтом велюровом диване, пялилась в потолок и пыталась убедить себя, что нужно отдыхать.

Зима в самом разгаре. В конце марта сойдет лед, в конце апреля согреется вода. Это было важнее, чем статья про ограбление проката и недописанные заметки про школьников, которые вырывали сумки у пенсионерок.

— А ту собачку, что бежит за мной, зовут Последний шанс, — промурлыкала Нора, обняв подушку. Закрыла глаза. — Звон гитары и немного слов — это все, что есть у нас…

У Яра был такой взгляд. Как все-таки жаль, что все у него так сложилось. У нее была целая пачка фотографий Рады — и даже две из морга, но они лежали внизу, и Нора их не доставала. А на тех снимках, где она была живой — смеющиеся глаза, солнце, запутавшееся в кудрях, строгость клавиш и изогнутого крыла рояля рядом с легкомысленными кружевами ее платьев и лихорадочными мазками румян на ее щеках.

Какие у Яра были глаза, когда она сказала про Вету. Вот ходит со своим каменным лицом, шутит, улыбается вроде по-доброму, а стоит прошлому дотянуться — и приходится вспоминать, почему нельзя позволить ему найти маньяка первому.

Нора не испугалась по-настоящему в прокате, не испугалась, когда в редакцию стали присылать отрезанные человеческие пальцы после того, как Петр Шабуров взял интервью у владельца консервного завода и на что-то там ему намекнул. Самое обидное, что Нора даже не знала, на что именно — на то, что еще десять лет назад он людей в багажниках катал на лесополосу, и что на ту лесополосу до сих пор грибники ходить не любят, потому что обязательно наткнешься на чей-нибудь труп, а трупы омрачают радость от полного ведра сыроежек? Или на недавно пропавшего рабочего, которого никто не может найти, потому что на лесополосу грибники не ходят, а в милиции делают вид, что не знают, где это? Или про похождения его жены — но уж точно не о дочери, потому что за такие намеки он присылал бы сразу головы? Нора не знала, и пальцев не боялась. Не боялась даже, когда Шабуров выставил на улицу свою овчарку, запер дверь и повесился, потому что знала, что так бывает. Что слова — это и груз, и крылья, и иногда крылья ломаются, а груз ты больше не можешь тащить.

Нора не боялась мертвых людей в сугробах и канавах. Не боялась изуродованных смертью и водой женщин в белых венках.

Но когда Яр посмотрел на нее, дочитав отчет — Нора испугалась. И даже не могла сказать, почему. Потому что у него в глазах темнота без единого огонька, потому что кулаки вечно разбиты, потому что он мало того, что огромный, так еще не бреется и носит эти ужасные свитера? Ну это, конечно, точно не могло сложиться в нормального человека, но Норе никогда не нравилось то, из чего можно сложить нормального человека, и Яр вообще-то был отличный парень. Чай ей заварил. И чего ей, Норе, нужно бояться?