Он вышел на кухню, пытаясь вспомнить, есть ли у него что-то кроме остатков рома, недавно обнаруженного в придомовом магазине.
На кухне было пусто и темно. Даже тараканов давно вывели, поэтому они больше не встречали Яра торопливым шорохом и приветственным шевелением усиков. Ему их даже не хватало.
Он нашел пачку черного чая, почему-то с липовым цветом — наверное, кто-то дарил — и окаменевший сахар в креманке, накрытой крышкой от сметаны. Бросил пакетик в чашку, залил кипятком, отколол кусок сахара и вылил в чай половину рома. Остатки допил сам, одним глотком, успев удивиться, что не сделал этого раньше.
Яр вернулся в комнату, отдал чашку Норе.
— Испугалась?
— Это не совсем то слово, — буркнула она. — Я ментов-то вызвала, еще коллеге успела написать, мол, убивают, если убьют — черновик статьи найдешь за кассетой с «Гремлинами».
— Ты начала писать статью? — усмехнулся он.
— Ага. Репортаж с места событий. Потом забрала, конечно…
Она обхватила ладонями дымящуюся чашку, а потом, уже тверже сказала:
— Выписки из отчета. С твоим чаем, конечно, это лучше читается…
— И что там такое, чего мы еще не видели? — поинтересовался он.
Нора молча протянула ему исписанные торопливым, но уверенным почерком тетрадные листы. Он разглядывал синюю вязь слов, которые добавляли в последние часы жизни сестры Яны еще больше боли, от которой оказалась избавлена Рада. И с невыразимым чувством гадливости ощущал, как растет благодарность к человеку, который ее убил. За то, что Раде не пришлось этого пережить.
«Первая вообще отличается — знаешь? Она не такая. Там другое… с ней по-другому было», — пьяно ронял слова Виталик.
«На дороге я валялась! Грязь слезами разбавляла! Разорвали нову юбку, да заткнули ею рот!» — выстукивала по корпусу гитары Яна, мешая звон в голосе с глухими ударами пальцев.
— Почему он только один раз так сделал? — тихо спросила Нора. — Почему он…
— Не понравилось, — цинично предположил Яр. — И об этом не писали в газетах. Во всех статьях подчеркивается, что он никого не насилует. Строят все эти теории о том, что это женщина, глубокий старик, гей, что маньяков несколько. А вот об этом никто не говорит.
— Но это правда странно, Яр, — Нора сделала большой глоток и закрыла глаза. — Посмотри, здесь вообще все… грязно, торопливо. Он даже венок как попало надел. У меня есть еще фотографии из морга, я их потом проявлю — там горло вскрыто… по-другому. И Яна хранит это в своем священном прокате. На полке со «спасенными» кассетами, там правда отходы кинопроизводства, которые она как будто даже сама смотреть не хочет. И на это тоже…
— И ты удивляешься, что девчонка располосовала кому-то рожу штопором?
Нора сидела, опустив плечи, будто что-то давило ей на спину. Он все ее мысли читал по лицу — у Норы для журналистки была слишком честная, слишком живая мимика.
— Слушай, я знаю, что ты… не можешь быть беспристрастным, — выдавила она, морщась от собственных формулировок. — Но это так странно — у Веты и Рады одинаково… они одинаково улыбались. Как будто для него были особенными именно эти девушки, но он только Вету…
Яр жестом попросил ее замолчать. Он не хотел высказывать предположений, что Раду убил ее отец и развивать тему, рассуждая, что насиловать собственную дочь даже маньяк не стал бы. Достаточно того, что он успел представить, пока читал выписки из отчета.
Теперь он был почти уверен, что Рада хотела, чтобы к нему попало письмо. Что она не писала его отцу, что просто пыталась признаться.
Наверное, нужно было снова приехать к ее матери. Перечитать письмо, поискать там какой-то шифр. Нужно было купить карту, найти в городе или окрестностях если не Боровую или Зеленую улицу, то улицы с похожими названиями. Поехать туда с фотографией Артура. Заходить в магазины, в ЖЭКи, искать старших по подъездам. Может, сделать себе поддельное удостоверение. Еще раз съездить в тюрьму, дать там взятку и выбить Эмилю пару зубов, чтобы вспомнил название улицы и рассказал о своем друге что-то кроме того, что он любил Стругацких. Навестить Лема в больнице, проверить, хорошо ли ему забинтовали проломленную голову и узнать, как он со всем этим связан, и почему его кудрявая башка торчит почти из-за каждой зацепки. По-хорошему нужно было еще съездить к Яне, но Яр был уверен, что по-хорошему она ни в чем не признается, а он, что бы там ни думала Хельга, по-плохому спрашивать не станет.
Яр прекрасно понимал, что ему нужно делать. И он был почти уверен, что в итоге найдет отца Рады. И он, может, даже окажется невиновным.
Но прежде чем начать его искать, Яру нужно смириться с мыслью, что он может оказаться виновным. Что это он убил Раду, и что Рада, возможно, знала о том, что ее отец убивает женщин. Может, поэтому он ее и убил. Две особенные жертвы — одна потому что первая, а другая — потому что это его дочь.
Он ее запугал? Яр был уверен, что нет. Такого просто быть не могло — Рада сказала бы ему. Она знала, что он может решить такую проблему.
Значит, она не говорила именно потому что он мог ее решить. Боялась, что Яр его покалечит или убьет.
Яр посмотрел на Нору. Она почти плакала.
Он отвернулся. За окном вальяжно падал снег — белый на черном.
— Ярик, послушай, это так… это так больно, я никогда… если захочешь — я не буду об этом писать, — выпалила Нора. — Правда, не думай, что я какая-то хищница… я пишу, потому что есть вещи, о которых нужно говорить.
— Ты хороший человек, Нора, — сказал он. И замолчал.
Потому что у него уже был ответ на все вопросы: что если Рада знала?
— Ярик, если ты что-то знаешь… если ты о чем-то догадываешься — скажи мне, мы ведь можем вместе…
Он покачал головой и снова посмотрел в окно.
Зима обещала быть долгой.
…
Яр с трудом заставил себя отойти от парапета. Ему нравилось, как воющая метелью темнота наполняет его голову.
Хотелось, чтобы все идиотские мысли, воспоминания и подозрения выдуло оттуда, вынесло к чертям. Чтобы он мог спокойно заливать алкоголем доставшееся ему горе, а по вечерам таскаться по кабакам и подворотням, пока его не убьют или не посадят.
Нужно поехать к Яне и заставить ее отвечать.
Нужно побыть рядом, потому что он умеет быть хорошим другом и потому что Яна наверняка ни в чем не виновата, а если вдруг виновата, он подумает об этом потом.
Если обернуться. Спуститься немного ниже и перейти на другую сторону, он увидит город. Увидит улицу Блюхера и даже сможет найти дом, где ютится «священный прокат» Яны, где она бережет кассеты и память о своей мертвой сестре, которую зовут чужим именем и не вспоминают ее живой.
Вместо этого Яр спустился по широкой лестнице и побрел к парку, где под белыми деревьями теперь стояли белые скамейки, над которыми возвышались белые фонари.
…горькой жизни кончен сон.
Звук железный возвещает о печали похорон!
Он любил Раду не потому, что она постанывала ему на ухо и прикусывала кончики его пальцев. Не потому что она по особенному слышала и по-особенному чувствовала музыку и заставляла по-особенному чувствовать его. Не потому что она слушала, как он играет и как он поет, щуря солнечно-карие глаза, и не потому что однажды, прямо во время концерта, когда они с Хельгой допели Where the Wild Roses Grow, она подошла и прижала его ладонь к своей груди, чтобы он почувствовал, как часто бьется ее сердце.
Он вообще любил Раду не «потому что». Тогда он этого не понимал, потому что ему не нужно было разделять свою любовь, упирающийся в карман каблук, гулкие удары сердца и историю о девушке, которую не хотели звать по имени, а звали почему-то Дикой Розой.
Это теперь, когда у него ничего не осталось, кроме следов и людей, сторожащих эти следы, людей, которые так упорно пытались доказать ему, что он чего-то не знал о Раде, что есть какая-то правда, которую он не захочет знать — это теперь ему пришлось вытряхнуть из памяти все закоулки и тропинки. Пройти по ним, и признаться самому себе, что ему совершенно все равно. Потому что если окажется, что это правда, придется признать, что есть вещи большие, чем правда. Только Норе об этом знать не обязательно. Может, он скажет Яне.
