Яр жестом показал Хельге встать и быстро завернул Раду в толстое покрывало, на котором она спала. Она вздрогнула и сжала его рукав.

— Одеяло отдашь, я его сама шила.

— Обязательно, — пообещал он, осторожно поднимая спящую девушку на руки. — Зачем вообще ты ее сюда притащила?

— Она попросилась. Сказала, что устала бояться.

— Чего бояться?

У Хельги были черные глаза. В полутьме казалось, что лицо изуродовано двумя пулевыми отверстиями.

— Я не знаю. Если бы меня кто-то вроде тебя трахал — я бы вообще ничего не боялась. Кроме тебя.

… Молчаливым обаяньем,

Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

— Где Хельга? — спросил он, приподняв за капюшон ближайшего мальчишку. Он уставился на него с такой обидой, будто Яр сказал что-то про его мать. Мальчишка отвечать не собирался, поэтому Яр его слегка встряхнул и сказал что-то про его мать. Тогда он ткнул дрожащим пальцем в полумрак коридора, а потом вдруг побледнел и перекосился. Яр едва успел разжать пальцы и отойти на шаг, прежде чем мальчишку вырвало прямо ему под ноги.

В зале пытались танцевать. Диван перетащили в угол и перевернули на подлокотник и, судя по ритмичным вздрагиваниям, люди за диваном уже не хотели танцевать.

— Хельга! — рявкнул он, осознав, что скучный квартирный рейв вот-вот перейдет в еще более унылую оргию, а это в его планы никак не вписывалось. — Хельга!

— Ну что ты орешь, — хрипло выдохнула она из темноты приоткрытой кладовки, словно призрак из нефа готического собора. — Чего ты опять приперся?

— Поговорить нужно.

— Садись, — предложила Хельга, похлопав ладонью по вытертому линолеуму. По ее лицу растекались разноцветные пятна света. — Нет? Подними меня тогда, я в говно…

Яр наклонился, перехватил ее поперек талии и вытащил в подъезд, успев по дороге зацепить с пола чей-то пуховик и плотный черный пакет, из которого на ходу вытряхнул туфли. Бросил на ступеньки пуховик, усадил на него Хельгу и вручил ей пакет.

— Располагайся, — бросил он. Оглянулся, рыкнул на высунувшуюся в проем девчонку, захлопнул дверь и повернул торчащий снаружи ключ.

Хельга одобрительно хмыкнула, а потом победно улыбнулась и сунула голову в пакет.

— Тебе чего? Решил снова группу собрать? — раздалось из-под черного полиэтилена. — Я сказала родителям, что поставлю себе на руки утюг, если они не отстанут со своей скрипкой.

— О, уверен, это отличная идея, — поморщился Яр. — Положи этот идиотский жест на пол и толкни ко мне ногой, какая-нибудь драматическая истеричка подберет. Скажи-ка, ты знаешь кого-нибудь из этих людей?

Он протянул ей пачку фотографий. Хельга равнодушно перебирала карточки. На одной остановилась, с сомнением прищурилась и отложила в сторону.

— Вот это — какой-то мутный тип, который Раде… ноты продавал, — сказала она, доставая снимок Артура. — Это — Лемар, я у него кассеты покупаю.

— Какие кассеты?

— A-ha, — с вызовом ответила она. — И диски Эмили Отем. Еще он как-то достал «Ассу» и домашнее руководство по тантрическому сексу.

— И что же особенного в тантрическом сексе?

— Нифига не понятно. И стоит дорого, — пожала плечами Хельга. — А ты чего от него хочешь?

— Дисков A-ha. А что с мутным типом?

— Видела его пару раз, — уклончиво ответила она. — Он Раду из училища забирал… еще чаем приторговывал, — неожиданно сказала она.

— Чаем?..

— Да, у него были сборы иван-чая, ферментированного, с ягодами ирги. И книгами барыжил — старыми, он их на вес продавал. Я собрание Набокова купила в семи томах.

Небо чернело прямо у них над головой. Рада сидела, прижавшись к его боку. Она была совсем пьяной, пахла чем-то цианидно-вишневым, украденными у матери духами и канифолью, и Яр как-то особенно, до идиотизма беззаветно ее любил.

… Золотой!

Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!

— Ярик, — сдавленно прошептала она. — Прости, я что-то совсем… я зря так…

Он молча поцеловал ее в макушку. Это было даже трогательно — она была почти на всех его концертах, ни один из которых он не сыграл трезвым. Вообще никто на тех концертах не был трезвым, кроме нее.

Перед ними стелилось море высыхающего разнотравья. К городу подкрадывался сентябрь, но пока август иссушающей жарой выпивал цвет из лепестков и стеблей. Они сидели на остывающем бетонном парапете смотровой площадки и смотрели как там, внизу, затихает город и отдыхает от дневного зноя густая трава, которой зарос окружающий холмы пустырь.

— А я что-то знаю, — вдруг заявила Рада. — Ты когда узнаешь — сразу меня разлюбишь.

А Яр тоже не слишком трезвым. Он был очень молодым, очень влюбленным, и точно знал, что у них с Радой впереди такая долгая, почти бесконечная жизнь, которую они могут потратить, обсуждая подобные глупости.

Яр не поверил ей тогда. Поцеловал, и в ее ответном поцелуе не чувствовалось ни приближающейся, ни случившейся беды.

После он ни секунды не жалел, что не стал ее слушать.

— Еще вот ее знаю, — Хельга показала фотографию Яны. — У нее прокат на Блюхера. Я туда гадать ходила. И за кассетами. У нее есть «Сладкий ноябрь».

Она положила карточку на колено и прижалась лбом к решетке перил. Яр знал, что у нее кружится голова. Знал, что от контраста разноцветного тепла прокуренной квартиры и холода темной тишины подъезда ей физически плохо. Что она хочет обратно в свою нору, где все еще проводились вялые сборища, которые она упорно именовала рейвами, потому что Хельга никак не желала признать, что прошлая жизнь оборвалась.

Он собирался вернуть ее к друзьям как можно скорее. Яр еще помнил, что когда-то ему нравилась Хельга. Даже помнил, как она сидела у него на колене, запустив уверенные пальцы в его всклоченные волосы. Как она целовала его — губы горячие, липкие от блеска и ликера. Прохладная грудь под вырезом шерстяной рубашки. Мягкий живот, напряженная спина.

— Не знал, что ты смотришь такие сопли.

— Ой, иди ты. Слушай, Яр, мне тебя очень жалко и все такое…

— Давай без этого.

— Да-да, слушай. Мне и Раду жалко. Мы не то чтобы дружили, но когда-то это я ее потащила в ту берляровку, где вы познакомились…

— Мы тогда играли на улице, — напомнил Яр. Он слишком хорошо помнил, как его голос вплетался в шум проспекта.

Помнил, как Рада подошла после выступления, сказала какую-то глупость про длинный гриф, и сразу отчаянно покраснела.

— Да похрен. Слушай, Яр, мне вообще-то тоже плохо, ясно тебе?!

Он впервые задержал взгляд на ее лице.

У нее больше не было синего ирокеза. Она перекрасилась в нейтрально-темный цвет и коротко подстриглась — явно пыталась придать отрастающим волосам приличный вид. Зато макияж у нее был безумнее, чем раньше — казалось, она просто провела двумя пальцами в черных тенях от виска к виску. На щеке мушка-сердечко. Губы синие, в носу и брови — по золотому ажурному колечку.

— Плохо, — подтвердила она. Отложила пакет и обхватила себя руками. — Рада была такая… хорошая. Я ее лохушкой считала вообще-то. Но это не всерьез, просто я тогда думала… не могла понять, может она кого-нибудь, кроме Шнитке любить или нет. И в смысле музыки, и в смысле… Мне это казалось обосраться каким важным.

Он кивнул. Когда-то ему тоже казалось обосраться каким важным, кто любит Шнитке, а кто Джима Рута. Потом Рада, которая любила Шнитке, сказала, что Яр играет, как Лемми Килмистер, и вся эта чушь сразу перестала быть важной.

Пьяная бравада Хельги медленно таяла, уступая место пьяной тоске. Это было почти жестоко — вытащить ее из прокуренного тепла и задавать ей такие вопросы.

Яр знал, что еще было жестоко. Сломанные пальцы, точки сигаретных ожогов и разорванный криком рот. Жестоким было думать о Раде как о человеке, с которым это случилось.

Жестоким было то, что это оставалось правдой.