— У тебя когда-нибудь была запасная жизнь?

— Иногда я веду себя так, будто у меня их много, — улыбнулась Нора.

Яна ответила на улыбку. Она видела, что Норе очень хочется что-то сфотографировать. Или записать. Нора нервно перебирала длинными белыми пальцами кисточки скатерти, а ее взгляд метался от цветов и птиц на обоях к неровно подрезанным занавескам.

Она словно пыталась поймать историю в воздухе. Поймать, сплести, присвоить и перепродать.

И Яна решила говорить правду.

— Близнецы — это не просто люди с одинаковыми лицами. Когда нам было по семь лет, мама отвела нас к психологу в поликлинике. Мама плакала, а психолог раскладывала карточки и задавала глупые вопросы. Потом задумчиво смотрела на нас и молчала. «Нас», понимаешь? Не понимаешь… У меня не было имени. И у нее тоже. Когда звали кого-то из нас, подходила та, которая была ближе в двери. Конечно, родители нас различали, воспитатели в детском саду почти не путали. Это мы друг друга путали. У нас не было своих вещей, не было своего времени. Папа очень хотел нас разделить. Выходил на прогулку сначала с Ветой, потом со мной, ему не лень было тратить лишний час. Они возвращались — а я уже чувствовала себя уставшей. Мама тоже пыталась… не покупала нам одинаковые вещи. Не накладывала нам еду, не наливала чай — мы должны были сами решить, что будем есть и хотим ли класть в чай сахар. Сначала одна, потом другая, не подглядывая друг за другом. Но мы пользовались вещами друг друга и ели друг у друга из тарелок. Каждая тарелка была моей и каждое платье было моим. Каждая тарелка была ее и ее было каждое платье.

Яна замолчала. Уставилась на обернутый полотенцем чайник, сжала темный край деревянной столешницы и, позабыв о Норе, принялась себя жалеть.

Ей так хорошо удавалось не быть. Когда Вета была жива, это давалось так легко. Даже когда они повзрослели, обе продолжали чувствовать эту связь — все слова, которые можно не договаривать, мысли, которые можно не объяснять. Отражения, которые можно поймать не только в зеркалах. Но обе понимали, что нельзя прожить одну на двоих жизнь.

Яна не спала со Славой, женихом Веты — после смерти сестры ей почему-то постоянно задавали этот вопрос.

Она тогда спала то с патлатым мальчишкой, который играл на скрипке в переходе, то с молчаливым парнем из кадетского училища. И вообще не собиралась замуж.

Яна не подавала документы в торговый колледж.

Яна могла смотреть в лицо и, как она думала, в мысли сестры, как в свои, но она не была своей сестрой.

Вета была похожа на мать — обеим хотелось теплого света, заключенного в коробку крепких стен. Переболев мечтами стать ветеринаром, детективом и актрисой, Вета подала документы на бухучет. Она следила за здоровьем, вовремя лечила зубы, раз в несколько месяцев обновляла стрижку, с шестнадцати лет и до самой смерти ни разу не напивалась. Иногда Яне казалось, что ее сестра устала уже к восемнадцати годам. Иногда ей казалось, что ее сестра зануда. Но на самом деле Яна чувствовала эту потребность — в стенах, свете и незыблемости, чувствовала ее, как отнятую руку. Как что-то, ушедшее к сестре безвозвратно.

Вета любила кино, но она любила его как все. Ей нравилось смеяться над комедиями, она могла всплакнуть над мелодрамой. Она включала фильм на фоне, когда готовила ужин, и не замечала, когда начиналась реклама.

Яна успела поработать в одном из самых больших городских прокатов еще в школе, и ее любовь к стеллажам, кассетам, картотеке и тускло мерцающему экрану в зале для показов ей самой напоминала одержимость. Она советовала — и люди не просто благодарили, они возвращались, и в их глазах был свет. Люди успевали посмотреть фильм, который она советовала, по четыре раза подряд. Ей говорили, что фильм отозвался, ожил и даже излечил.

Яна пересмотрела все фильмы в прокате, где работала. Владелец, дядя Гриша, приходил в десять часов, когда прокат закрывался, выключал телевизор и отводил ее на остановку, а несколько раз даже провожал домой — когда она задерживалась совсем уж допоздна. Несколько раз ее забирала Вета. Она ругала ее, говорила, что ограбят, изнасилуют и зарежут по дороге, и никто не может ручаться, в каком порядке это сделают.

Яна смеялась, иногда злилась, и все равно продолжала торчать в прокате.

А потом дядя Гриша его продал. Яне было семнадцать, она считала себя взрослой, но устроила обычную подростковую истерику. Умоляла подождать год. Обещала найти деньги, выкупить прокат, работать бесплатно, мыть полы и раздавать рекламные листовки. Дядя Гриша смотрел на нее с жалостью, разводил руками, говорил про аренду, рентабельность, эпоху DVD и еще какую-то чушь, которая не имела никакого отношения к Яне и прокату. Говорил, что на показы приходит мало людей, и Яна предлагала выкупать пустые места. Он качал головой и тяжело вздыхал.

А потом продал прокат. Теперь там магазин игрушек. Яна зашла туда один раз, несколько минут с ненавистью таращилась на плюшевого зайца, а потом вышла и никогда туда не возвращалась. В тот момент она решила, что вокруг идиоты и предатели, но она такой никогда не будет.

Тогда диски были еще не так распространены. Если бы Яна больше времени уделяла своей прибыли, и не тратила ее на алкоголь, пудру, диски с музыкой и неформальные тряпки, она бы поняла, что дядя Гриша был прав. Что скоро она будет сидеть в своем прокате совсем одна, и к ней будут ходить только пенсионеры, которые не могут разобраться с оплатой интернета по карточкам и магической связью сети с домашним телефоном, а DVD плеера с телевизором «Рубин».

Но Яне было все равно. У людей, которые любят читать, часто возникает дурная мечта стать библиотекарем, и никто их за это не осуждает. Она не хотела ничего великого, выдающегося, невероятного — она мечтала сидеть в каморке со стеллажами, забитыми кассетами, и раздавать людям фильмы.

Это была такая простая мечта. До того простая, что не требовала ни долгих лет учебы в университете, ни какой-то другой, нормальной карьеры.

Этого только отец Яны не понимал, все время говорил, что нужно получить нормальное образование. Даже Вета понимала. И когда она иногда оставалась ночевать в родительском доме, они, как раньше, ложились в одну кровать, Вета гладила ее по спутанным светлым волосам, и сонно бормотала, что все будет хорошо. Вета была на целых восемь минут старше. Вета тоже страдала и металась. Ее душа была комнатой, где никогда не было сквозняков, где ковер съедал звуки шагов, а свет никогда не резал глаза. И Яна была залетевшим в эту комнату стрижом.

Яна ей всегда верила. Строила планы, как заработать денег. Даже радовалась, что кто-то думает, что будущее за дисками, и в конце концов в прокатах можно и диски раздавать. Главное — найти деньги. И их потребуется меньше, если кассеты и проигрыватели подешевеют. А потом Вета, изведенная ее метаниями, дала ей совет. И Яна ему последовала.

Яна протяжно всхлипнула и испуганно закрыла лицо рукавом. Она действительно забыла о Норе.

— А теперь все венки и все ленты стали вашими? — тихо спросила Нора.

Яна зябко повела плечами. Нора запомнила сказку.

— Все ленты мои, — кивнула она. — И все венки…

Она достала чашки. Разлила чай, высыпала на тарелку печенье, а потом достала из холодильника очередную банку вишневого варенья и стала ложкой перекладывать его в глубокую миску.

— Мой друг постоянно таскает мне вишневое варенье, — сообщила она. — У его матери несколько вишен на участке растут. Лем ее госпожой Раневской зовет и обещает срубить деревья нахрен, а она его вареньем закармливает. Я пекла с ним пироги, водкой его разбавляла, в прокат носила и с кассетами раздавала. Ешьте, сударыня, варенье, избавьте меня от непосильной ноши, — хихикнула Яна, чинно усаживаясь на табуретку и пытаясь согреть похолодевшие руки о чашку.

— Видимо, и варенье все твое, — усмехнулась Нора и положила несколько ягод в чай.

— И глаза у Смерти голубые, как небо, отраженное в речной воде. И в руках у Смерти ведро долбаного варенья, потому что ни один живой человек не может его столько сожрать, — мечтательно пробормотала Яна, подперев щеку рукой.