От Каскиниеми до Роуккула, где на расстоянии в два­дцать верст не было ни одного дома, я шел без проводни­ка. Под конец я заблудился, свернул на какую-то тропу, и она вывела меня на берег озера, по другую сторону ко­торого виднелись клочки пахотной земли. И хотя поблизо­сти не было видно жилья, я все же прикинул, что оно где-то недалеко. Я решил обогнуть озеро, что оказалось делом нелегким, так как пришлось брести по топким болотам, проваливаясь иногда выше колена.

Не зная, с какой стороны короче путь, я свернул нале­во и вдруг увидел перед собой широкий ручей. Чтобы переправиться через него, я довольно долго шел вдоль ручья, но моста видно не было. Вот где пригодился бы плот, на котором мы переправились через пролив между озерами Осма и Колвас. Тут меня осенило — ведь можно перебросить вещи на тот берег. Сначала я перекинул сапоги, а чтобы они лучше летели, положил вовнутрь по камню. Перебросив их отличнейшим образом, я столь же удачно переправил все остальное, кроме пиджака, который, будучи связан в узел, развязался и упал в ручей, как под­стреленная утка. Я ринулся в воду и, подхватив не успев­ший затонуть пиджак, выбрался на берег и начал собирать разбросанные по земле пожитки. Тут подошли две женщи­ны, издали наблюдавшие за моей переправой: «Вам бы пройти немного выше, там ведь мост. Мы хотели крикнуть вам, но вы уже были в воде». Я подумал, что ничего страшного не произошло, и спросил у женщин, далеко ли деревня. «В полутора верстах отсюда», — ответили они. Именно эта деревня и была мне нужна.

Теперь, наверное, было бы уместно поговорить немного о здешних финнах, которые с давних пор являются под­данными России и, вероятно, со времен Владимира Вели­кого[43] — православными. Они называют себя «веняляйсет»[44] [русские]. По-видимому, в прежние времена так называли финнов, проживавших в этих краях, а теперь в Финляндии это название применяют по отношению ко всему русскому народу[45]. Финнов, живущих на нашей стороне, они назы­вают шведами, а нашу страну Руотси — Швецией или Землей шведов. В некотором отношении их обычаи и обря­ды нравятся мне даже больше, чем те, что бытуют у нас. Так, например, они лучше, чем в целом ряде мест у нас, следят за чистотой. У здешних финнов не встретишь жилья, чтобы не были вымыты полы, а подчас до такого блеска, как в любом господском доме. Избы здесь такие же, как в Саво, с дымоволоком на потолке, но в них боль­ше окон, обычно восемь — десять, часть которых застекле­на, а другая — без стекол. В избах Саво окон меньше, обычно четыре — шесть, но там они большего размера. У финнов, живущих в России, подклеть в избах выше, там хранится у них ручной жернов и прочая хозяйственная утварь. Жилые помещения всегда соединены со скотным двором, являющимся как бы продолжением крестьянского дома. От избы хлев отделен сенями, из которых ступени ведут вниз, в скотный двор. Я говорю об этом не для того, чтобы перечеркнуть свои слова о чистоплотности людей, которую только что превозносил, наоборот, когда люди и животные находятся так близко, этот вопрос становится еще более важным. У нас жилые помещения располага­ются всегда отдельно от скотного двора, и люди позволяют себе особо не заботиться о чистоте.

Хорошим обычаем у здешних финнов является то, что в каждой деревне покойников хоронят на своем деревен­ском кладбище. Наши же суеверия привели к тому, что покойника зачастую везут за четыре-пять миль, чтобы похоронить на кладбище у церкви. Нетрудно заметить, сколь это обременительно и даже противоестественно. Неудобства этого обычая особенно ощутимы во время эпи­демий. Когда года полтора тому назад были выделены от­дельные кладбища для холерных, в ряде мест возникли беспорядки, связанные с тем, что народ не соглашался, чтобы кого-то из покойников хоронили в неосвященной зем­ле, тогда как для остальных это преимущество оставалось. Ежели бы у нас, как у православных, в каждой деревне было свое кладбище, то все проблемы с холерными клад­бищами были бы решены, не говоря уже о прочих.

Здешние финны считают гостеприимство добродетелью, а возможно, даже религиозным долгом, но сами же, к сожалению, нарушают его, примером чего является суе­верный запрет не есть из миски, что стояла перед инаковерующим. Поэтому в поездку следует брать с собой свою чашку, которую потом можно выбросить. Правда, в неко­торых домах имеются чашки и миски специально для инаковерующих и там всегда можно поесть. Я не взял в доро­гу чашку, понадеявшись обойтись как-то. У Тёрхёйнена, как было описано выше, я вдоволь наелся. Но это собы­тие сильно озаботило некую крестьянку, к которой я за­шел по пути. Она охотно накормила бы меня, но у нее не было «мирской чашки». «Вы заходили к Тёрхёйнену?» — спросила она. «Заходил». — «Вы ели у них?» — «Да, а по­чему бы и нет?» — «Он, верно, угощал вас из своих ми­сок?» — «Что правда, то правда», — ответил я, хотя не был вполне уверен в этом. «Вот, вот, — запричитала старуха, — он такой же, как и все. Что будет с этим миром, если люди ни с чем не считаются?» Старуха, по-видимому, относи­лась к староверам, или старообрядцам, их еще немало в этих краях, они не всегда могут дозволить людям иной веры есть у них, а также не терпят сторонников офици­альной русской православной церкви. Их религиозный фа­натизм зашел так далеко, что даже лошадям, на кото­рых наши крестьяне отправляются в Кемь, не дозволяется пить из тех прорубей, из которых пьет их скотина. Если кому-то случается нарушить этот запрет и напоить лошадь, женщины тут же окружают его и начинают орать во всю глотку: «Опоганил нашу прорубь!» Один из наших крестьян, по-моему, удачно ответил женщинам, когда они, по своему обыкновению, начали кричать: «Испоганит, ис­поганит!» — и хотели прогнать его. «Пусть лошадь пьет, — сказал он, — все лошади одной веры, что наши, что ваши». [...]

Они с осуждением относятся к тем православным фин­нам, кто курит. И предубеждение против табака у них на­столько сильно, что даже гостю не разрешается курить в доме. Когда я просил разрешения закурить, некоторые запрещали, а иной хозяин позволял. Но стоило мне набить трубку и зажечь ее, как женщины тут же покидали поме­щение.

Вино и прочие крепкие напитки не так пугают их, как курение. Но напитки эти поглощаются в размерах, весьма редко доводящих до опьянения. Вино каждый день не употребляется. Мне кажется, что они употребляли бы это губительное зелье еще в меньшей мере, если бы не хоро­шая возможность тайно доставлять его из ближайших финских волостей. В некоторых местах интересовались, нет ли у меня вина для продажи. Я отвечал, что перевоз по­добного товара через границу запрещен под угрозой боль­шого штрафа. Они же считали, что это вовсе не опасно, да так оно, по-видимому, и есть. К сожалению, не во всех местах имеются должностные лица, которые могли бы если не искоренить контрабанду, то хотя бы штрафовать за это. Правда, в каждой волости есть свой староста, что-то вро­де нашего ленсмана, он избирается из крестьян сроком на один год. Но староста не является особо влиятельной лич­ностью, и если даже он захотел бы вмешаться в дела, то не всегда осмелился бы ссориться с крестьянами. Ему, например, приходится мириться с тем, что в округе много беглых солдат, которые творят все, что только вздумается подобному сброду, вынужденному скрываться от властей. А начни он бороться против них, у него не будет спокой­ного дня. Староста превращается в очень значительное лицо во время рекрутского набора, и тогда он неплохо на­живается при составлении списков новобранцев. Во вни­мание при этом принимается количество сыновей в семье. Если сыновей двое, то их обычно оставляют дома, лишь в крайнем случае могут забрать одного. Но бывает, что и троих сыновей при одном дворе оставляют, все зави­сит от того, к кому староста наиболее благосклонен.

В каждой волости кроме старосты имеется еще и свя­щенник. Но в некоторых волостях его нет порой годами, как, например, нынче в Вуоккиниеми. Примерно раз в год туда наезжает поп из Паанаярви. Здесь обязанности свя­щенника, как мне кажется, проще, чем у нас. Пару раз в год он объезжает свой приход и совершает все накопив­шиеся за полгода обряды: крестит, венчает и отпевает. Сре­ди крестьян крайне редко встречаются грамотные, реже чем один на сто человек. Им очень трудно преуспеть в этом, так как совсем нет книг. А учиться они безусловно хотели бы. Если бы сочли грамотность полезной, то ее развитию можно было бы способствовать, нанимая учителей из чис­ла православных финнов в приходах Иломантси и Липери. В обоих приходах крестьяне свободно читают финские кни­ги и могли бы, не испытывая особых затруднений, обучить этому своих единоверцев. Хорошо бы содействовать этому, чтобы крестьянам не приходилось, как до сих пор, отправ­ляться за несколько миль в Финляндию, чтобы там узнать календарный прогноз погоды. Кто-то может усомниться в этом, но я хорошо помню, как прошлым летом, когда во время сильной засухи все были обеспокоены за свой уро­жай, кто-то вполне серьезно изрек: «А мы так и не сходи­ли на шведскую сторону узнать по календарю, какую осень бог даст!» А до ближайшей финской деревни оттуда было три мили. К сожалению, я не захватил с собой календаря, который в ряде случаев мог бы мне помочь, а предсказы­вать погоду наугад мне не позволяло мое чувство ответст­венности перед людьми.