***

Впереди ехали шестеро боевых холопов, верных и испытанных в тяжких боях, затем двигались три повозки. Позади ехали нщё десять всадников, Сам Михаил Григорьевич тоже скакал рядом, на любимом аргамаке персидских кровей, ценою в сто рублей. Здесь были немые слуги Фёдора, взятые для бережения, они были при возах. Время тянулось, словно замерло. А дорога казалась невыносимо бесконечной для князя Ромодановского.

– Князь-батюшка, уже скоро к Москве приедем ! – произнёс старшой, Ивашка Прокудин.

Хорош был в бою Прокудин, верен, и Ромодановский всегда отличал этого боевого холопа. И одет был Ивашка ладно, шапка хорошего сукна, с куньей опушкой, кафтан из персидской камки, сабля в богатых сафьяновых ножнах с серебряными бляхами на боку, да два пистоля у седла. И конь под Прокудиным хорош, резвый, гнедой масти.

– Спасибо, Иван, – произнёс князь, – будьте наготове… Биться до последнего, возов не отдавать!

– Всё сделаем, не впервой!

Вот и подъехали к заставе у Земляного города, где стояли караулом московские стрельцы. И одеты хорошо, и пищали при них имелись знатные. Знал Ромодановский, что хороши эти воины в любом бою, и с поля не побегут. Сам подъехал к старшему караула и показал грамоту с печатью от Андрея Ивановича Голицына, дворцового воеводы.

– Всё в порядке, проезжайте, Михаил Григорьевич! Уберите рогатки! – приказал своим стрелецкий десятник.

Дюжие бородатые воины освободили проезд, и караван Михаила Ромодановского въехал в городскую черту.

– Непонятно, что там в возах? – спросил один стрелец другого, – непохоже на боярскую поклажу.

– Ты, Сенька, меньше под рогожи на телегах поглядыай, не твоего умишка дело! – рассмеялся его товарищ.

Ромодановский видел и слышал такие разговоры, только не подал и вида, что взволнован. Михаил проехал вперед, к Ивану Прокудину.

– Вот грамотка, Иван. Передашь настоятелю Арангельского собора в Кремле, отцу Савватию. Понял ли?

– Как не понять? Всё исполню!

И понятливый и испытаный воин, спрятав грамоту в шапку, погнал своего коня широкой рысью. Их же караван не спеша продвигался по нешироким московским улицам.

У каменной церкви прозвонили к обедне. И службу бы простоять, проповедь послушать и отобедать, как с тоской подумал Михаил Григорьевич, да дело ждало, тяжкое и страшное. Подъехали они к приземистым стенам Китай-города, с его стенами, ощетинившимися пушками. И любят небылицы на Руси рассказывать про иноземные края, про небывальщину разную, а про своё не помнят, про страшный 1617 год, как отбили приступ войск польского короля Сигизмунда. А дошёл ведь аж до стен Китай-города, а не перемог русскую оборону.

Заметил князь Ромодановский у Покровских ворот ожидавшего его Прокудина. Видно было, что конь его в мыле, дышит тяжко. Торопился служилый человек. Подошёл к боярину боевой холоп, держа коня в поводу.

– Всё исполнил, батюшка. Вот его ответ, – и протянул запечатанную грамоту, – и на словах добавил, что ждёт мол, тебя у Воздвиженской башни Кремля.

Князь глянул на слугу, затем на послание, проверил, не снималась ли печать?

– Да как можно, истинный крест, – и Прокудин истово перекрестился, – я уж давно на вашей службе. Крест целовал тебе, боярин.

– Смотри, Ивашка, если заворуешься, не пощажу! – и вынул из кошеля иоахимсталер, – но за верность пожалую, – и вложил тяжёлую монету в руку холопа.

– До смерти верен тебе, батюшка, – и Иван низко поклонился, – но конь, вот, из сил выбился…

– Не торопись, у Воздвиженской башни меня и ожидай.

И отряд рысью двинулся к Кремлю. Ну, а улицы Москвы кипели жизнью. Сновали разносчики съестного – пирожники, сбитенщики и квасники, предлагая свой товар. На паперти храмов сидели нищие, а как без них? Около де блаженного народ толпился. Божий человек молился на храм, и клал земные поклоны.

– Молитесь, православные! Царь истинный умер! -кричал юродмвый.

– Да что же ты говоришь, Федька! Жив и здравствует Пётр Алексеевич! – закричал подбежавший разносчик кваса.

Юродивый при этих словах встал на колени, да с размаху ударился лбом о деревянную мостовую. Ничего больше не говорил, лишь улыбался да истово крестился. Пара жёнок, тряпицами старались унять кровь, текущую по лицу блаженного. Сотворили наконец, повязку на лбу, правда, чуть сползавшую на один глаз.

Юродивый встал, не спеша передвигая свои босые распухшие от холода ноги, и вдруг рывком схватился за стремя боярского коня. Михаил Григорьевич аж вздрогнул, да и конь косился взглядом да стал пятится. Но норовистый аргамак не укусил блаженного, лишь обнюхал и недовольно фыркнул.

– Не торопись, князь, успеешь в подпол-то…– и юродивый улыбнулся беззубым ртом, – и благословлять не стану, и проклинать не буду. Но ежели не спасёшь Алексея -человека Божия, то Господь тебя не помилует… Езжай с Богом, боярин, делай своё дело, всё у тебя получится…

И Ивашка-блаженный отошёл от боярского стремени. Михаил Григорьевич снял шапку и перекрестился на церковный купол. Рука словно сама потянулась к кошелю, и серебро, затянутое в замшу, глухо стукнулось о снег на мостовой.

– Для Божьего человека! – крикнул Ромодановский, и хлестнул плеточкой своего коня.

Караван двинулся дальше и дальше, впереди теперь ехал бирюч, кричавший московским людям:

– Расступись! Не столбей!

Иногда прохожие недовольно оборачивались, вжимаясь к заборам, другие кланялись боярину, узнавая знатного вельможу, А Михаил всё думал, припоминая суровые слова юродивого. И стало и легче на душе боярина, и тяжелее. Стал думать, кого определить к юному царевичу, как защитить, что за дядьку рядом поставить. А то и не одного…

Пока так раздумывал, проехали мимо торговых рядов к Воздвиженской башне Кремля. Были они на месте. Боярин перекрестился на купола Воскресенской церкви

– Сейчас с поклажей в Кремль зайдём, Ивашка. Здесь меня жди, охраняйте крепко возы и коней. Со мной только немые пойдут.

– Всё сделаем, князь-батюшка.

Ждали правда, долго… Наконец, быстрым шагом подошли два иерея, и один из них был долгожданный отец Савватий. Иерей стоял в простом одеянии, и для тепла одел простой войлочный плащ. Священник был незаметным, сухоньким, Одежда простая, лишь богатый серебряный наперсный крест выдавал его высокое положение. Никакой тебе осанистости или властности в нём никто не мог заметить. Но если человек смотрел повнимательнее, то сразу видел ярые светло-голубые глаза и тонкие, сильные, губы старца, всё то, что говорило о неукротимой воле священника.

– Отец Савватий, – и боярин поцеловал сузую руку попа.

– Пойдём, торопится надо, – сразу перешёл к делу иерей, и быстро благословил Ромодановского.

По знаку боярина немые споро сгружали кладь с возов. И даже тело умершего царя, умело завёрнутое, больше напоминало обычный большой куль. Также и каменный гроб был укрыт в неприметном ящике. Ещё один немой приготовил два масляных фонаря, и зажёг их. Все были готовы.

Савватий провёл боярина к уже отпертой двери, и посветил факелом.

– По подземному ходу пойдём. Не нужны нам здесь чужие глаза.

Ромодановский кивнул, соглашаясь. Нельзя было идти прямо к притвору Архангельского собора. Всегда немало людей рядом. И точно, иерей был куда как умён, точно о нём говорил Фёдор Юрьевич…

И про подземные ходы под Кремлем слыхал. Говорили, что изрыто всё, словно муравьиными ходами под землёй. И под Большим Дворцом каменная галерея, и под всеми башнями, и есть выходы к Москве-реке.

Тело снесли вниз легко, с гробом пришлось помучится, и вытащить из ящика. Невозможно было развернуться на узковатой лестнице башни. Но вот, очутились в галерее, сложенной ещё из белого камня. Михаил глянул на низкие, давящие своды, потемневшие от времени. Воздух злесь был тяжёлый, влажный, словно сгущенный, и дышалось плохо. Масляные фонари лишь чуть разгоняли мрак, но темнота словно сгущалась по углам, не убегала от света, а только отступала до времени, что бы опять взять своё. Языки этой черноты будто тянулись к незваным гостям, то ли пугая, то ли, наоборт заманивая в свои владения. Ромодановский владел итальянским, и припомнил сейчас вирши великого Данте Алигьери в его «Божественной комедии» . Стало казаться, что он попал в сам Ад, или по крайней мере, в его преддверие.