Затем, всё это войско с арестованным промаршировало по улицам Москвы до Преображенского Приказа.
Розыск да злая казнь
Сидели на лавках, Голицыны, Борис Андреевич да Андрей Алексевич, Ромодановские, Фёдор Юрьевич и Михаил Григорьевич, Лев Кириллович Нарышкин, Иван Бутурлин и Фёдор Лопухин. Все семеро бояр, Дума боярская. Место было не то что бы дворец, так подвал почти дворца, И смотреть было особо не интересно, но нужно…
– Большой разумник мой Никитушка, – ласково приговаривал Фёдор Юрьевич. – огромного ума и такта душевного человек, и рука как у медведя оапа, – хвалился боярин, – и что хорошо, что и глухонемой вдобавок. Золотко, а не человек.
И боярин улыбнулся своему холопу, а тот осклабился в ответ. Но, плети из руки не убирал.
– Голова ты, не зря тебя Пётр Алексеевич жаловал – похвалил Нарышкин, – толково всё делаешь.
– Да без тебя, без твоего ума да быстроты, Лев Кириллович, пропали бы все. Боюсь и подумать, что бы на Москве случилось! Такое завертелось, что не приведи господь. Наши бы головы лежали у дубовых колод…
– Ничего, схватили вора… А кто был в крипте Архангельского Собора? Кто рубился с преображенцами? У потешных восемь человек убито, да раненых десять! Что за свора была? – громко говорил Борис Андреевич Голицын, – какие людишки? Ну- ка, спроси этого!
– Ты не молчи, Иван Елисеевич, – сказал Фёдор Юрьевич человеку на дыбе, – признайся, тебе и полегчает… А и так умрёшь, так хоть мучится не станешь…
И князь Ромодановский сделал знак палачу, и тот вздернул думного дворянина так, что плечи несчастного хрустнули и тот застонал. Затем кат принялся охаживать узника плетью, но тот молчал, только стонал. В дело пошло и калёное железо, и противный запах горелой плоти ударил в носы боярам.
– Да сидеть здесь невозможно! – вскочил возмущенный Андрей Алексеевич Голицын.
– Ты что же, вора жалеешь? – не понял Бутурлин, – или тебе опять, в Венецию охота?
– Вонища… Если Фёдору Юрьевичу так угодно, то пусть развлекается без нас… Я на бойни не хож…
– А ты князюшка, сам бы взялся за это дельце! – возмутился Фёдор Юрьевич, – как мёртвого везти- так другие, как заговор раскрыть- пускай кто-то ещё старается, лишь бы ручки белые не замарать! А Андрею свет Аексеевичу ещё бы дворов сто на прокормление…
– И я помогал общему делу. Вот, Борис Андреевич человека верного в Амстердам послал, уж гонец и вернулся. Нашли человека схожего с Петром, ехать надо, поспешать!
– Сейчас, с этими закончим, так сразу и в дорогу… Лефорта пошлём да Федора Алексеевича Головина и Прокофий Богданович Возницына, дьяка с казной . Эти, кроме Лефорта, царя сроду не видели, не по чину им. Вот и скадем людишкам в посольстве, что царь раньше их выехал, под другим именем, скажем, Пётр Михайлов… И в Амстердаме их ожидать станет…
– Умён ты, Фёдор Юрьевич.... Но что при этом-то? – и Андрей Голицын кивнул на сомлевшего на дыбе Цыклере.
– Так перед казнью мы им языки подрежем, всего и делов, – нашёлся боярин,
– Зря я сразу с телом Петра в стрелецкую слободу не пошёл. Сейчас бы вы все тут висели, заместо меня. – наконец, зашептал истязаемый думный дворянин.
– Верно говоришь, Иван Елисеевич. Да тут самое главное слово, это, конечно, БЫ. «Ежели БЫ во рту росли грибы, то был БЫ не рот , а целый огород» . В заговоре надо делать всё быстро… Так признаёшь свою вину? Не тяни, право слово, тебе же легче станет. Рокаешьмя, перед Богом твой грех и простится!
– А нет её, вины моей… Чист я перед присягой и царём… За него и страдаю…
– И вот ещё, Иван Елисеевич, – начал говорить Лев Кириллович, – Дел у нас много, чем с тобой копаться, и время терять. А подельников твоих мы и так знаем. Соковнин и Пушкин. Так вот, признаёшь, что злоумышлял против царя, то сыновей твоих никто не тронет . Поедут служить в Курск. Ну, дело-то дворянское, царю- батюшке служить, и бывает и так и этак.... И в наших семействах государи казнили провинившихся. Дело-то обычное.... Вон, и воеводу Шеина наказал Михаил Федорович! – добавил Голицын, – Ну думай быстрее… И тебе как изменнику, поблажка станет… Сначала голову отрубят, а потом руки да ноги. А другого мы и предложить не можем…
Задумался думский дворянин . Знал он, что ни единого его слова из этого застенка наружу не выйдет. Никто не узнает ничего и никогда.. А НАПИСАНО будет, что изменником и цареубийцей был Иван Елисеевич Цыклер, и сгубят и сыновей его, Елисея и Михаила…
– Согласен я… Пусть писец пишет сказку… – вздохнув, согласился Цыклер.
– Да я уж за писца и потружусь! – согласился Борис Андреевич Голицын, да взялся сам за перо.
Перед ним поставили писчий прибор, лист бумаги и банку с песком. Вроде бы не дело, не княжеское чернилами руки марать, но нельзя было допускать в этот подвал чужих людей. Ничья верность не могла быть сейчас железной. Пришло время предательства да измены…
Боярин приготовился слушать. Цыклер что-то говорил. но князь Голицын принялся вдохновенно сочинять, то что было потребно для сказки Преображенского Приказа, и принялся затем читать вслух:
« Так я и промыслил убить великого государя, зажечь дворец в селе Преображенском, а как бежать будет кто, то тех без разбора ножами бить. И решился я на такое от великой обиды на государя… »
Ближние бояре да князья напряжённо слушали написанное Борисом Андреевичем. И не понимали ещё, плакать им или смеяться. Все смотрели. что скажет Ромодановский… Такого понасочинял князь Голицын, что выходило один Цыклер собирался Петра Алексеевича с трона свергнуть. Нескладно всё выходило, ой нескладно....
– Фёдор Юрьевич каюсь во грехах…– тихо произнёс Цыклер.
Но царский окольничий неспешно вытер платочком свой вспотевший лоб, вздохнул и перехватил резной посох, но наконец, заговорил:
– Ах ты вор какой! Вот уж и не знали за тобой такого, Иван Елисеевич, – и Фёдор Юрьевич мелко засмеялся, сотрясаясь могучим чревом, и повернулся к Голицыну Борису, – всех стрельцов надо от греха из Москвы убрать… В Азов и Таганрог пошлём… Грамоты готовь…
– А те полки, что в Азове с войны оставлены? Фёдора Колзакова, Ивана Чёрного, Афанасия Чубарова да Тихона Гундертмарка? Отдохнуть на Москве захотят…
– Как придут с Москвы девять полков, тем стрельцам быть в Великих Луках не мешкая. На Москве останутся Пребраженцы и Семёновцы, Бутырский полк и полк Лефорта.
– Ох, и умён ты, Фёдор Юрьевич…
– Всем на стороже надо быть…Идёт всё не так, муторно на душе, тревожно…
***
Прохор неспешно занимался важным делом, собирался сапоги чинить. Одет был сейчас по-домашнему, в валенках, просторных штанах конопляного полотна и подпоясанной рубахе. В тёплой подклети не холодно, можно и так нарядиться. Приготовил дратву, шило, две иглы и деревянный молоток, и уселся на невысокую удобную скамеечку. Вздохнул, и с удовольствием пригладил окладистую бороду, засучил рукава серой рубахи толстого полотна и повязал передник. Мужчина обожал порядок, и не выносил грязи и неустройства. Даже подготовка к делу радовала, пожалуй, побольше, чем любимое ремесло. Хорошо, что уже день подрастал понемногу, не любил он при лучине работать, глаза ломать.
Умело поставил голенище подошвой кверху и ударил молоточком по рукояти шила.
– Батюшка, – спросил сидевший рядом единственный сын Прохороа, Максим, – а сильно бить-то надо?
– Силу в любом ремесле с умом применять надо. Смотри, как всё идёт, получается или нет… Тут чувствовать надо… Вот, попробуй…
И уступил место мальчишке. Тот, разумник. пробил отверстие в толстой коже подошвы, и тут же, не мешкая, продел иглы с дратвой. И стал делать всё споро да ладно, так, что отец засмотрелся. Но тут послышался стук в калитку, и залаяла собака.
– Стой, Трезор – окликнул Прохор цепного пса, открыв дверь во двор, – обожди меня здесь. посмотрю, кого нелёгкая несёт:..
И хозяин дома набросил на плечи тулуп и вышел к забору. По пути под ноги смотрел, что бы в грязную лужу не вляпаться. А то дело такое, влетит от жены, Василисы.
