«Доверьтесь же мне, поверьте мне, — казалось, умоляли ее глаза, — ни в коем случае не думайте, будто я способна на глупое или жалкое своекорыстие. Я могу быть опасна для самой себя, но я не представляю угрозы для других, и уж точно не для вас».
Она обладала определенным обаянием, схожим с обаянием Тони Брима: все вопросы, возникавшие по отношению к ее личности, это обаяние снимало просто и непосредственно. Под его воздействием миссис Бивер, несмотря ни на что, вдруг почувствовала, что могла бы избавить Розу от своих подозрений, если бы только при этом могла положиться на Пола. Она взглянула на развалившегося в гамаке сына и заметила, что, несмотря на непринужденность его позы — каковую он вполне мог принять с целью ввести кое-кого в заблуждение, — у его прищуренных глаз, которых он не сводил с гостьи, все еще было то самое выражение, с каким он глядел на нее, свою родительницу, во время их недавнего разговора. Она медлила; но тем временем Роза подошла прямо к ней и поцеловала ее. Такого прежде не случалось, и миссис Бивер покраснела так, будто кто-то застал ее врасплох за неким тайным делом. В объяснение своего поступка Роза только улыбнулась; но в улыбке ее ясно читалось: «Я его наставлю на путь истинный!»
Так что ответ, слетевший с уст матери наставляемого, всего лишь гласил:
— Пойду посмотрю, что это за торт!
Миссис Бивер двинулась к дому, и стоило ей отвернуться, как сын ее выбрался из гамака. Сторонний наблюдатель не ошибся бы, предположив, что со стороны Пола имел место глубокий расчет: он укрылся в гамаке в порядке немого протеста против любых попыток не дать ему переговорить с Розой. Сама молодая леди рассмеялась, увидев, как он встает, и тот же сторонний наблюдатель понял бы, что смехом своим она воздавала должное природной хитрости, сочетавшейся в нем с явным простодушием. Пол и сам это понял и, подойдя к чайному столику, тихо возразил в ответ на ее легкую насмешку:
— Я боялся, что моя дражайшая маменька сейчас меня куда-нибудь отошлет.
— Напротив, ведь она официально сдала вас мне с рук на руки.
— Тогда вы должны позволить мне взять на себя ее обязанности и налить вам чаю, — сказал он с неуклюжей учтивостью, не лишенной тем не менее своеобразного изящества.
Роза, укрытая густой тенью зонтика, который она то и дело вертела на плече, рассеянно посмотрела на стол.
— Благодарю, я сама налью себе чаю; а вы можете снова устроиться в гамаке.
— Я покинул его не просто так, — заметил молодой человек. — Лежа в нем, я находился бы в невыгодном положении во время нашей с вами беседы.
— Потому я и попросила вас об этом. Я хочу уложить вас на лопатки и лишить всякой возможности возражать мне.
Пол тут же вернулся, но перед тем как снова вытянуться в гамаке, он c прежней чрезвычайной серьезностью спросил, где она в таком случае будет сидеть.
— Я намерена не садиться вовсе, — ответила она, — я подойду к вам, встану у вас над душой и примусь вас изводить.
Он неловко уселся в гамаке, стараясь держаться прямо и не решаясь лечь, как лежал до этого; Роза, приблизившись к нему, протянула руку.
— Дайте мне еще раз взглянуть на этот предмет.
Маленький футляр, только что полученный от нее, лежал у него на коленях; теперь он вновь отдал его Розе. Она открыла его, нажав на пружину, и, склонив голову к плечу, свежим взглядом окинула камень в оправе, покоившийся на белом бархате. Затем, громко захлопнув футляр, возвратила его Полу.
— Да, прекрасная вещь; камень чудесный, она оценит. Но, дорогой мой, этого недостаточно. — Роза наклонилась к нему, и он, вжимаясь спиной в жесткие веревки гамака, поднял на нее глаза. — Вы слишком многое принимаете за должное.
Пол помолчал немного, но в конце концов признался:
— Моя мать сказала мне то же самое, и я тогда ей сказал, что вы мне это уже говорили.
Роза с минуту непонимающе смотрела на него, а потом снова улыбнулась.
— Вы путано изъясняетесь, но я вас поняла! Она пыталась открыть вам глаза.
— Ей известно, — повторил он, — что вы советуете мне то же, что и она.
— Она наконец поверила в это! И то, что она оставила нас вдвоем, тому подтверждение. Я всем сердцем надеюсь в полной мере оправдать ее доверие, поскольку прежде она была так слепа к собственным интересам, что полагала, будто вам так тут надоело за эти три недели, что вы со скуки влюбились в меня.
— Я ей конкретно объяснил, что вовсе в вас не влюблялся.
Тон Пола в те моменты, когда он стремился к предельной серьезности, был способен развеселить почти любого собеседника.
— Надеюсь, когда вам придется конкретно объяснять кому-либо, что вы очень даже влюбились, вы будете убедительнее! — воскликнула Роза.
Она слегка толкнула гамак, отворачиваясь, и Пол еще с минуту мягко покачивался в нем.
— Боюсь, вам не стоит требовать от меня слишком многого, — наконец произнес он, глядя, как она возвращается к столу и наливает себе чашку чая.
Она отпила немного, вновь поставила чашку на стол и вернулась к нему.
— Я бы требовала от вас слишком многого, если бы вы требовали слишком многого от нее. Но вы от этого далеки, а ваше положение безупречно. То, что вы предлагаете, слишком прекрасно, чтобы в ответ вы услышали отказ.
— Я знаю, что могу предложить, а чего не могу, — ответил Пол, — и особе, о которой мы с вами говорим, тоже все это прекрасно известно. Я ничего от нее не скрываю, и если мое положение и впрямь так безупречно, то ей это должно быть так же очевидно, как и вам. Я согласен, что я порядочный человек и что на данный момент мое дело процветает, а мои перспективы и гарантии любого рода довольно значительны. Но все эти достоинства годами доводились до нее, и ничего к этому списку нельзя добавить, не рискуя смертельно ей наскучить. Вы и моя маменька говорите, что я слишком многое принимаю за должное, но я принимаю за должное это и только это.
Это была необычайно длинная речь для нашего молодого человека, а благодаря отсутствию интонаций и невыразительным паузам она казалась еще длиннее. Она произвела явное впечатление на Розу Армиджер, глаза которой распахивались все шире по мере того, как он говорил. На лице ее читались умиление и живое сочувствие, и, когда Пол умолк, Роза продолжала смотреть на него с напряженным ожиданием, как бы побуждая говорить дальше. Но он единственно добавил:
— Я хочу сказать лишь, что, если я достаточно хорош для нее, ей осталось только принять мое предложение.
— Вы достаточно хороши для лучшей девушки в мире. Вы честны и добры, щедры и мудры, — сказала Роза с дрожью искренности в голосе.
Она смотрела на него с понимающей приязнью, свойственной умам настолько чутким, что их трогает любое проявление красоты, пусть даже самой сокровенной.
— Вы так надежны, с вами так спокойно, что любые отношения с вами — настоящий подарок, за который нужно быть благодарным.
Она осыпала его дружескими комплиментами, расхваливала, как добротный товар, говорила так, будто речь шла о каком-то совсем другом человеке.
— Источником радости и гордости для меня всегда будет то, что вы, пусть на краткий час, были моим другом!
Пол ответил на эти восторги тем, что медленно, с видимым усилием, поднялся.
— Вы думаете, мне нравится то, как вы со мной поступаете? — вдруг резко спросил он.
Таким тоном он заговорил с ней впервые, но Роза не замедлила с ответом:
— Мне нет дела до того, нравится вам это или нет! Таков мой долг и ваш долг тоже; мы оба поступаем правильно.
Он стоял перед ней, рослый, громоздкий, настоящий верзила, и продолжал говорить так, будто пропустил мимо ушей ее последние слова.
— Так странно слышать все это от вас.
— Все странно, а правда страннее всего. К тому же это вовсе не так немыслимо, как кажется. Разве вы имеете что-то против нее; разве она не красива и благонравна — прекрасно воспитана и во всех отношениях мила? Разве с тех пор, как я впервые увидела ее здесь, она не расцвела самым чудесным образом, а смерть отца не дала ей доход в три тысячи в год и возможность, с этими ее огненно-золотыми волосами, выглядеть в глубочайшем, изысканнейшем первоначальном трауре куда миловиднее, дорогой мой мальчик, чем любая другая девушка, которой когда-либо случалось или когда-нибудь случится заглянуть в любой банк Уилверли, при всем моем к ним, то есть девушкам, уважении? И разве, ежели допустить, что вы и впрямь ко мне неравнодушны, был хоть малейший шанс, что, зайди вы в своем неравнодушии слишком далеко, я не ограничилась бы тем, что выслушала вас с сочувствием, сказала «о, дорогой мой!», ласково похлопала вас по спине и тут же выставила за дверь?
