Остановить торг? До того, как он начался? По совету совершенно незнакомого человека?

После всего, через что ей пришлось пройти, не лучше ли смиренно поблагодарить судьбу за то, что удалось хоть что-то продать?

Но с другой стороны, он не был случайным незнакомцем. Вдруг само провидение послало его сюда в качестве путеводного маяка, указующего путь в будущее? Так, может, это будущее сулит ей нечто большее, чем выручку от продажи нескольких картин по бросовым ценам?

Об этом ей знать не дано. Жизнь ее, начиная с той достопамятной ночи на мосту Альма, закрутилась как в калейдоскопе. Странные события сменяли друг друга, складываясь в причудливые орнаменты. Но кое-какие выводы Мэйсон для себя сделала: то, что казалось ей величайшей катастрофой в жизни, могло запросто обернуться благословением, лучшим, что могло с ней случиться.

Два месяца назад, в самую ненастную парижскую ночь на ее памяти, Мэйсон барахталась в ледяной Сене, когда внезапно что-то ударило ее по голове. Она потеряла сознание, успев понять, что наступили ее последние мгновения на этой земле. Но когда позже она очнулась, то с удивлением обнаружила, что каким-то чудом смогла перекинуть руку через нечто плавучее, то, что ударило ее по голове. То ли она смогла забраться на это бревно из последних сил, то ли та самая судьба, которую она проклинала, пришла ей на выручку – кто теперь узнает. У Мэйсон хватило духу на то, чтобы забраться на бревно, и силы покинули ее. Она потеряла сознание. Потом она, как ей смутно помнилось, приходила в себя и снова проваливалась в беспамятство, а быстрый поток все нес и нес ее вниз по Сене.

Когда Мэйсон проснулась – бог знает сколько часов спустя, она увидела, что лежит в теплой постели под пуховым одеялом. Перед глазами всплыло круглое женское лицо, и добрый голос спросил:

– Вы проснулись?

Мэйсон попыталась ответить, но не смогла. У нее не было сил шевелить губами. Спустя мгновение она вновь провалилась в черноту.

Она смутно помнила о том, что металась в бреду, сбрасывая с себя одеяло. Ей было жарко – кожа горела. В комнате было то светло (на улице стоял день), то темно (когда наступала ночь). Мэйсон помнила, что ей в рот вливали какую-то микстуру, после чего она снова засыпала.

Однажды утром Мэйсон проснулась и увидела, что комнату заливает яркий солнечный свет, а на стуле возле кровати сидит женщина и штопает чулок. Мэйсон попыталась приподняться, но оказалась слишком слаба и снова упала в изнеможении на подушки. Наконец она нашла в себе силы спросить:

– Что произошло? Где я?

– Она проснулась! Она выздоровела! – воскликнул кто-то. Затем послышался топот множества ног – вся семья собралась вокруг ее постели: родители, два мальчика, маленькая девочка и беззубая старушка. Они все говорили разом, суетились, бурно радовались ее возвращению к жизни.

Женщина, что штопала чулок, сказала:

– Доктор Дюбуа говорил, что в воде вас что-то ударило по голове. Он утверждал, что вы только чудом не утонули.

– Где я?

– В Рюэй-ла-Гадельер.

Мэйсон с усилием пыталась вспомнить, с чем у нее связывается это название. Здесь творил Ренуар. Но этого просто не могло быть! Рюэй-ла-Гадельер был в пятидесяти километрах от Парижа вниз по течению Сены.

– Сколько времени я уже здесь?

– С тех пор, как Бог привел вас к нам, прошло четыре недели.

– Четыре недели!

Мэйсон попыталась сесть, но голова у нее закружилась, и она опустилась на подушки. Добрая мать семейства пришла к ней на выручку, подложила подушки ей под спину и поправила покрывало, познакомила Мэйсон с членами семьи.

Семейство Каррье занималось фермерством. Жили они на самом берегу. Наутро после бури они заметили Мэйсон, плывущую на бревне вниз по течению. Увидели и спасли. Люди эти были простыми и бедными, и Мэйсон казалось, что они словно сошли с холста Милле.[2] Пьер Каррье уверил ее, что они были счастливы позаботиться о ней и ничего не просят взамен.

– А та, другая женщина…

Крестьяне озадаченно переглянулись, и отец сказал от имени всех:

– С вами другой женщины не было.

Мэйсон охватила глубокая грусть. Она так хотела помочь той несчастной безымянной женщине на мосту. Мадам Каррье увидела слезы в глазах Мэйсон и осторожно промокнула их платком.

– Ладно, будет вам убиваться. Вы очень болели. Вам нельзя волноваться. Оставайтесь с нами, и мы позаботимся о вас до той поры, пока вы снова не станете собой.

Давясь слезами, Мэйсон лишь смогла кивнуть в ответ. Говорить она не могла. Мадам Каррье дала ей еще лекарство, и вскоре Мэйсон снова уснула.

Через три дня Мэйсон проснулась с чувством, что силы возвращаются к ней. Она уже могла вставать с постели и несколько минут стоять. С каждым днем она покидала постель на все более длительное время, и, наконец, настал тот день, когда Мэйсон смогла выйти на прогулку по окрестностям.

Каррье оказались удивительными людьми. Они относились к Мэйсон как к члену семьи и ничем не давали ей понять, что хотят, чтобы она поскорее их покинула. По мере того как силы к ней возвращались, Мэйсон все острее чувствовала, что привязалась к этим людям, что жизнь под их покровительством нравится ей больше, чем та жизнь, что она вела в Париже.

Мэйсон жила в идиллии. Благодарность судьбе и этому скромному семейству за избавление от смерти заслоняла собой всякие мелочи, такие, как мысли о провале ее художественных амбиций. Никогда еще воздух не казался ей таким ароматным и вкусным, никогда небо не казалось ей таким синим. Мэйсон наслаждалась каждым мгновением жизни, отложив мысли о том, как быть дальше, на будущее. Никаких обязательств в Париже она ни перед кем не имела, а Лизетта знала, что Мэйсон могла уехать в деревушку на реке Уазе, куда она часто выбиралась на этюды. Итак, пока Мэйсон было довольно того что она жива и здорова.

Но однажды Мэйсон решила, что пора ей прогуляться в деревню. К тому времени прошло семь недель с той памятной дождливой парижской ночи. Мэйсон сильно похудела. Она едва походила на себя прежнюю, но при этом она чувствовала себя вполне свежей, полной энергии и здоровой.