Раздавленная, несчастная, Мэйсон остро нуждалась в поддержке. Среди всей этой толпы только один человек знал, кто она такая на самом деле. И Мэйсон отправилась искать Ричарда. Она не сразу его нашла: он был в зимнем саду с Хэнком, Мэри Кассатт и миссис Поттер Пальмер. Мэйсон не сразу подошла к Ричарду, решив немного понаблюдать за ним издали. Он находился в центре внимания и наслаждался триумфом. Мэйсон подождала, пока возникнет пауза в разговоре, чтобы приблизиться к ним, еще раз окинула взглядом зал, и вновь взгляд ее упал на графа Орлова. Она застигла его в удачный момент: рядом с ним никого не было, и он, не испытывая необходимости напускать на себя непринужденно-дружелюбный вид, злобно смотрел на Ричарда. Он ненавидел его всей душой, и всю силy своей ненависти вложил в этот взгляд. Однако он умело спрятал эту ненависть, когда к нему подошли люди. Но Мэйсон было довольно того, что она видела. И эта ненависть Орлова к Ричарду лишь усиливала чувство тревоги и опасности.

Мэйсон хотела покинуть прием и поскорее. Она подошла к Ричарду и встала рядом, надеясь, что он ее заметит.

– Могу я уехать? – спросила она у Ричарда, когда гот обратил на нее внимание.

Он отошел от группы и сказал, понизив голос:

– Хэнк устроил для нас ужин с миссис Пальмер. Он думает, что она могла бы выписать чек, который покроет все недостающие средства на павильон.

– У меня болит голова. Я действительно хочу вернуться в отель.

– Этот ужин на самом деле важен.

– Оставайся с ними. Денек отличный, мы не слишком далеко от отеля. Я с удовольствием вернусь в отель пешком.

– Ты уверена, что не имеешь ничего против того, чтобы я остался?

– Уверена.

– Я заскочу после ужина посмотреть, как ты себя чувствуешь.

– Нет, не стоит себя утруждать. Я хочу лечь спать пораньше.

Мэйсон прошла пешком вниз по бульвару Осман мимо длинных, геометрически правильных фасадов зданий времен Второй империи, бессознательно отмечая игру света, танцующие блики послеполуденного солнца в листве миндальных деревьев, такую же, как на картинах Моне. Пестрой толпой проплывали мимо нарядные воскресные пешеходы. К тому времени как Мэйсон вернулась в отель, голова у нее разболелась еще больше. Есть ей не хотелось, поэтому она легла пораньше. Но сон тоже не шел.

Что происходило? Мэйсон не знала, как назвать свое состояние. Наверное, потерянность – лучшее слово. С особой остротой Мэйсон ощутила эту потерянность во время выступления Лугини. Когда уже перестаешь понимать, кто ты есть и как это соизмеряется с объективной реальностью. Утрата ориентиров, размытость представлений о добре и зле. Угроза полной утраты собственного я, распада личности. И на этом фоне полное непонимание того, зачем они с Ричардом делали то, что они делали, и полное неприятие средств, уже не оправданных никакой целью. Зачем? Зачем ей, Мэйсон, все это надо?

Слава, которая раньше казалась ей оправданием всего, наградой за упорство и смелость, на поверку оказалась дешевой обманкой. Такая слава не просто не приносит удовлетворения, она абсурдна, нелепа и смехотворна.

Но, что еще хуже, Мэйсон больше не хотела – да и, очевидно, не могла – писать картины. Ее любовь к Ричарду заполнила ту пустоту, что раньше могло заполнить только творческое самовыражение. И отношение к жизни у нее поменялось. Такого трагичного видения мира у Мэйсон Колдуэлл больше не было. Если ей и хотелось выразить себя, то не так, как раньше. И неизвестно, найдет ли отклик в других людях ее новое творчество.

Мэйсон была бы счастлива просто взять и уехать с Ричардом на край света, где никто бы ее не знал, и рисовать то, что ей взбредет в голову.

Но Ричарду было мало простого человеческого счастья. Он испытывал потребность в той химере, которая пугала Мэйсон, доводила ее до отчаяния. Его ночные кошмары говорили ей, что им движут темные силы, которые он сам призывает и прославляет, и не ведает того. И это они, эти призванные им инфернальные силы, побуждают его обессмертить фальшивую Мэйсон. Ту Мэйсон, что все более отдалялась от нее, Мэйсон настоящей, Мэйсон, существовавшую лишь в его воображении. И в своем поиске он готов был пойти на все, броситься во все тяжкие.

Она уснула только около трех часов ночи, измученная физически и эмоционально, проснулась же поздно и чувствовала себя не лучше, чем накануне. Ей принесли завтрак и свежий номер «Фигаро». На первой странице Мэйсон заметила статью, повествующую о выступлении Лугини. Но кроме этой статьи, была и другая, в которой говорилось о вчерашнем инциденте на выставке, когда «три картины Мэйсон Колдуэлл» вызвали необычно глубокий эмоциональный отклик у зрителей. Якобы несколько человек при виде картин бросились рыдать. Такого выражения скорби, писал автор статьи, Париж знал со смерти великого Виктора Гюго.

В дверь постучали. Мэйсон узнала этот характерный стук Ричарда и спустилась вниз, чтобы открыть. Он окинул взглядом ее ночную рубашку и спросил:

– Ты еще не встала?

– Нет. Я плохо спала ночью.

– Надеюсь, ты уже не переживаешь из-за Лугини?

– Нельзя сказать, чтобы все это мне было приятно. Но я гораздо больше расстроена по другому поводу. Твоя давняя знакомая Эмма сказала мне вчера, что она приобрела несколько картин Мэйсон Колдуэлл.

В глазах Ричарда мелькнуло нечто, что больше походило на досаду, чем на удивление.

– Естественно, подделка.

– Разумеется, это подделка.

Ричард пожал плечами:

– Ну что же, этого следовало ожидать. Когда художник становится знаменитым, его начинают подделывать. В любом случае это неопасно. Она лишь хотела подействовать тебе на нервы. Это в ее стиле.

– А как насчет той коллективной истерики на ярмарке? Ты ничего мне об этом не говорил. Как не сказал, что картины будут выставлены для широкого показа до завершения строительств павильона.

– Я подумал, что будет лучше, если они останутся на виду у публики.

– Я нахожу довольно странным такое совпадение: в один и тот же день Лугини бросает эту напыщенную фразу о том, что на них нельзя смотреть без слез, люди начинают биться перед ними в истерике, и тут же, весьма кстати, согласись, поблизости оказываются журналисты, чтобы все это засвидетельствовать.