Прошла неделя с того памятного вечера, как Мэйсон совершила свой головокружительный подъем на верхнюю площадку Эйфелевой башни. Мэйсон и Ричард в просторном банкетном зале «Лё-Гранд-Отеля» принимали лысеющего полноватого мужчину лет пятидесяти в пенсне на мясистом красном носу.

Ужин состоял из пяти перемен блюд, прекрасных образчиков французской кухни. Их обслуживала целая армия официантов. И сейчас, сытые и довольные, они потягивали кофе с бренди.

В гостях они принимали Стюарта Катбера, парижского корреспондента «Лондон тайме», давнего знакомого Ричарда. Единственной темой разговора была Мэйсон Колдуэлл. Мэйсон, сделав свой выбор тогда, на верхней смотровой площадке только что построенной башни, бросилась в обман, как в омут – с головой. Стараясь не мучиться нравственными проблемами, Мэйсон сосредоточилась на приятных моментах жизни под чужим именем. Ей нравилась окружающая ее роскошь, вечерние дорогие наряды и то, с какой полнотой отдавался Ричард созданию культа трагически погибшей художницы.

За прошедшую неделю Мэйсон и Ричард встречались нечасто и лишь для того, чтобы обсудить планы дальнейших действий. Ричард был занят тем, что убеждал упрямых членов комитета выставки и прочих чиновников из муниципалитета разрешить персональную выставку доселе неизвестной американской художницы (да, она была не просто неизвестной, но при этом иностранкой и, что самое ужасное, женщиной) на территории выставки. За всей этой суетой ни на что личное просто не оставалось времени. И вот, наконец, Мэйсон представилась возможность побыть с ним рядом, когда он никуда не торопился и находился в состоянии приятной расслабленности.

За ужином говорил в основном Ричард, подбрасывая журналисту ровно столько пикантных подробностей, сколько необходимо, чтобы статья хорошо продавалась. Но теперь чутье опытного переговорщика подсказывало Гаррету, что пора отдохнуть и дать высказаться своему визави.

Катбер глотнул кофе.

– Вы не упомянули один существенный момент – свалку в галерее.

Ричард поднял бокал с бренди, любуясь золотистым содержимым на просвет.

– Ах, вы про это, – с небрежной медлительностью произнес он. – Я подумал, что вы довольно начитались о том случае в местной прессе. Люди, кажется, потеряли головы. Приятного в том происшествии мало, но, судя по тому, что творилось с публикой, у картин Мэйсон нашлось немало фанатичных почитателей. Хотя я на вашем месте не стал бы заострять в своей статье внимание на том эпизоде.

Катбер посмотрел на Ричарда с той неприязнью, с которой профессионал смотрит на постороннего, смеющего давать ему советы относительно профессиональной деятельности.

– А на чем мне следует заострить внимание в своей статье? – язвительно поинтересовался он.

– На том, о чем я вам рассказывал. На ее творчестве и подвижничестве. Вы знаете, как ее стали называть? Жанной д'Арк.

Журналист сделал запись в своем блокноте, но при этом с сомнением покачал головой:

– Не знаю, Ричард. Каждый год случается что-то подобное: всплывает новое имя, вокруг него начинается ажиотаж, но проходит месяцев шесть, и никто больше и не вспоминает о «восходящей звезде». Откуда нам знать, удержится ли эта звезда на небосклоне?

– Ты знаешь меня не первый год, старина. Ты слышал, чтобы я так хоть о ком-нибудь говорил? Я абсолютно уверен в том, что Мэйсон – гениальная художница. Я бы поставил на ее картины собственную репутацию, и сделал бы это не раздумывая. Но здесь мы имеем дело не только с картинами экстра-класса, тут еще и целая жизнь, похожая на прекрасную и печальную сагу. Два в одном, так сказать.

Катбер обратился к Мэйсон:

– Как вы думаете, почему ваша сестра покончила с собой?

Ричард ответил за Мэйсон:

– Я думаю, она достигла предельной полноты выражения себя в искусстве. Дошла до конца. И дальше идти было некуда. Самоубийство было осознанным актом самопожертвования. Утверждением, что в этом жестоком мире нет места чувствительным и ранимым. Единственное возможное завершение жизни для той, что жила исключительно ради художественного самовыражения.

Катбер кое-что записал и снова обратился к Мэйсон:

– Мисс Колдуэлл, что вы могли бы рассказать о вашей семье?

Мэйсон была готова к этому вопросу. Но тема не перестала от этого быть особенно неприятной. Семейная рана все еще болела и кровоточила, и распространяться на эту тему она не хотела и не могла. Мэйсон решила ограничиться полуправдой:

– Собственно, рассказывать почти не о чем. Мой отец пал жертвой Гражданской войны. Мама оставила после себя небольшое наследство, на которое мы и жили. Пять лет назад, когда мама умерла, мы с Мэйсон разделили материнское наследство. Она уехала в Париж, взяв себе половину, а я осталась жить в Америке.

– Вы были близки с сестрой?

– Да, были в юности. Но интересы у нас всегда были разными. После того как Мэйсон уехала в Париж, мы фактически потеряли связь друг с другом. Однако примерно год назад она написала мне, попросив сохранить у себя несколько ее картин.

– Как вы думаете, что подвигло вашу сестру на то, чтобы посвятить себя искусству? Что явилось побудительной причиной к такому фанатичному стремлению к самовыражению?

Вопрос оказался глубже, чем она ожидала. Мэйсон взглянула на Ричарда и увидела, что он тоже с интересом ждет ответа.

– Наша мама была художницей-любительницей. Она рисовала главным образом пейзажи. Ей хотелось привнести в этот мир больше красоты. Но ее желание так и осталось неисполненным. Никто не понимал маму. Наш отец не одобрял ее увлечения и считал, что она попусту тратит время. Ее считали странной. Соседи смотрели на нее искоса, чурались ее, и в конечном итоге это надорвало ее сердце. – В голосе Мэйсон слышался надлом. Она успела пожалеть о своей откровенности и потому, переведя дух, быстро закончила: – Полагаю, Мэйсон хотела сделать то, что не удалось ее матери, воплотить в жизнь ее устремления.

Мэйсон замолчала, надеясь, что следующий вопрос уведет их от опасной темы, но Катбер сказал:

– Тогда центральной фигурой в работах Мэйсон является ее мать, а фон символизирует те косные силы, что делали вашу мать изгоем.