Опасаясь, что охранник в любой момент передумает и обернется, Николай использовал первый же шанс незаметно вынырнуть из укрытия. Громила подбирался к повороту метрах в двадцати впереди, когда старшина решился на маневр, так что, даже неаккуратно наступив на камешек и раздавив его, Давыдов все-таки умудрился не привлечь внимание. Он сделал один боязливый шажок и затем другой, и третий, и был уже в считанных мгновениях от того, чтобы исчезнуть из поля зрения наемника, однако, по-видимому, лимит везения законник исчерпал чуть ранее. Ровно в ту же секунду, как старшина подумал, что первое препятствие на его пути преодолено, все полетело к дьяволу. Откуда-то издалека оглушительным рокотом донеслась череда выстрелов, и Николай пошатнулся на месте, испугавшись, что кто-то из его товарищей угодил в беду. Громила, конечно же, повернулся на шум, и они с полицейским неотвратимо встретились недоуменными взглядами. Давыдов убедился, что был прав на счет этих людей. Следуя приказам Моргунова, они совершенно не привыкли разбираться, кто перед ними. Вот и теперь лицо охранника вмиг исказилось гримасой тупой злобы, и стало ясно, что вот-вот он выхватит оружие и примется палить без предупреждения. К счастью, револьвер Николай уже держал наготове. Старшина мгновенно взвел курок и прицелился. Охранник попытался было ринуться вдоль стены к укрытию: толстой деревянной подпорке, – однако не успел. Давыдов выстрелил раз и другой, и обеими попытками угодил в живот неуклюжему наемнику. Время вдруг сделалось тягучим, как патока. Казалось, даже эхо от выстрелов разносится по штреку бесконечно долго. Мужик между тем, скрючившись от боли, осел на землю, но вот пистолета из рук не выпустил. Скорее почувствовав, нежели увидев приближение законника, охранник попытался выстрелить, и потому Николаю пришлось снова открыть огонь. Он теперь надавил на спуск аж трижды: угодил в грудь и плечо, а затем решающим выстрелом – под левую щеку. Охранник жалостливо всхлипнул и попытался ухватиться за подпорку, но, как кажется, в этот жест отчаяния ушли последние силы.

Громадная туша рухнула посреди прохода. Прямо под ноги Давыдову, подскочившему, чтобы отшвырнуть в сторону оброненное оружие.

Сказать, что в первые мгновения Николай был шокирован стремительным развитием событий – не сказать ничего. Еще десять минут назад ничто не предвещало беды, а теперь в тесных коридорах моргуновской шахты разразилось настоящее побоище. Старшине на какой-то миг показалось, что именно на его долю выпала наиболее ожесточенная, – пускай весьма скоротечная схватка, – однако, видимо, в пылу перестрелки он попросту не слышал ничего, кроме оглушительного рокотания своего револьвера. Едва же Давыдов опустился на колени, чтобы перевести дух и побороть подступившую к горлу тошноту, до него немедля донеслись отзвуки прочих коротких перестрелок, в которых участвовали товарищи.

Как бы ни было сейчас погано, Николай осознавал, что ради друзей не смеет допускать ни секунды промедления. Он, вскочив, бросился вперед по открывшемуся коридору, и тотчас вдалеке раздался отчаянный женский крик. В голове Давыдова пронесся, кажется, настоящий калейдоскоп трагических образов.

Старшина, на ходу теряя последнюю трусость, стремглав понесся на помощь друзьям.

«Среди устоявшихся стереотипов жителям Большого Кольца известно о Западе то, что давно утратило актуальность. Знаменитое фронтирское правосудие. Как бы отчаянно ни старалась убедить нас поп-культура, годы лихого линчевания на фронтире безвозвратно ушли в прошлое. Нынче услышать о похождениях охотников за головами, карающих без суда и следствия – такая же диковинка, как в Большом Кольце повстречать человека, не попадавшего в автомобильную пробку. Цивилизация не терпит кощунства. Дьявол, благослови Бог цивилизацию!..»

Р.Р.

Из заметок о Западе, 22** год

50

Сколь ни любил Давыдов жаловаться на собственную невезучесть, сколь неутомим ни был в рефлексировании совершенных ошибок, к ситуации, возникшей в моргуновской шахте, старшина не имел прямого отношения. Николай пока не знал, но цепочка событий, приведшая к трагедии, запустилась ранним утром дня облавы – совершенно независимо от него. Не было обстоятельств, при которых она могла быть оборвана Николаем. Впрочем, как и некоторыми другими офицерами борейского штаба. Такое у вселенной извращенное чувство юмора. Даже невинные с виду события складываются порой мудреным образом, и никому до последнего не увидеть истинной их разрушительной силы.

Случилось так, что в восемь утра субботы, то есть немногим больше, чем за полдня до назначенного срока операции, Максим вышла из дома, готовая к службе, и девушка уже была на взводе. Она плохо спала: даже снотворное и теплое молоко не помогли ей, – а все потому, что Макс неудержимо терзали внутренние противоречия. С одной стороны, была известная ее часть: честный законник, в чьей лояльности в отношении корпоративных боссов не посмели бы усомниться ни Громов, ни его преемник. Пускай Максим бывало на семейных скопищах поддерживать общий тон негодования по поводу своей увязшей в стагнации карьеры, что ее вечно недовольным папашей обосновывалось не иначе как слепым фаворитизмом начальства, тем не менее девушка оставалась довольна положением дел. В отличие от первого помощника Минина, который не искал лавров, потому как выбирал ценить повседневные радости жизни, Максим не стремилась в авангард управления по той лишь причине, что не любила возлагать на себя непомерную ответственность. Ей было гораздо комфортнее самой отчитываться перед старшими офицерами за честно проделанную работу, нежели спрашивать эту работу с других. Этим Макс, в сущности, и занималась большую часть времени. Она тихо исполняла нехитрое свое дело, не задавая неудобных вопросов. Во всяком случае, до тех пор, пока добросовестная и верная сторона ее личности не вступала в конфликт с другой.

Вторым воплощением Максим, которое, говоря откровенно, было вовсе не уникально, являлась, конечно, безусловная патриотка-фронтирка. Семья Макс жила в Борей-Сити ровно столько же, сколько Запад в целом помнил себя, и в каждом поколении, как это происходило с большинством жителей подобных городков, верность рудной компании и ее ценностям в тот или иной момент вступали в конфликт с любовью и сочувствием родному краю. Как и всякий мало-мальски думающий человек на Западе, Максим наконец подобралась к тому непростому периоду жизни, когда былая вера в непостижимые замыслы Большого Кольца пошатнулась в ней. И так уж вышло, что произошло это сразу после исчезновения старшины Громова, когда на сцену городской жизни вышел Михаил Моргунов. Пожалуй, впервые увидев именно в этом человеке волшебный шанс на перестройку закостенелых фронтирских традиций, Макс уже не могла отказать себе в удовольствии считать бизнесмена едва ли не мессией местного разлива. Он казался ей и Творцом, и Спасителем в одном лице, и девушка была готова закрыть глаза на всякий мнимый грешок, лишь бы тот не испортил общей блаженной картины. Проблема, увы, заключалась в том, что подобная слепая вера в непогрешимость Моргунова напрямую влияла на суждения Максим как офицера корпоративной полиции. Именно по этой причине девушка до последнего не желала верить коллегам, повесившим на бизнесмена все мыслимые ярлыки зла и отступничества. Потому же она яро бросалась в споры с Николаем Давыдовым, который являлся в этом смысле зазывалой общей клевещущей процессии. Макс между тем совершенно не считала молодого старшину дурным и недальновидным законником. В некотором смысле она больше прочих жалела именно начальника, полагая, будто он стал в чьих-то руках жалкой марионеткой. Но все-таки она с трудом мирилась с мыслью, что людям, решившим выдворить Моргунова из города, удастся их сумасбродная затея. Раздираемая внутренней борьбой между долгом служебным и патриотическим, Максим, таким образом, мучилась на протяжении всей недели, пока коллеги готовились к облаве.