На потеху злорадствующим моргуновцам офицеры потратили порядка получаса, лишь чтобы убедить фермеров добровольно отворить ворота на территорию. Боясь, что вторжение без спросу будет расценено Ящинскими как повод к ответной агрессии, Николай доступными способами постарался убедить Сая, что законники явились только с добрыми намерениями, и главное: чтобы положить конец творящемуся в городе беспределу.

Это даже сработало. Ворота отворились в ту минуту, как прометей бросал из-за хребта на западе последние тускнеющие лучи. Компания из десяти человек медленно выдвинулась в сторону построек крупнейшей на Тракте фермы.

Само по себе родовое имение Ящинских представляло собой эдакий ансамбль из пары крупных строений и нескольких помельче, расположившихся вокруг главного дома, как могло показаться неискушенному взгляду, хаотичным образом. Хозяйский особняк, внутри которого забаррикадировалась семья, походил на одну из странных готических построек Старой Земли, малость непрактичных и с трудом вписывающихся в общий пейзаж дикого степного края. Так как на улице смеркалось, в доме одно за другим зажигались огнями окна. Издалека – на фоне чернеющих очертаний горной гряды – он выглядел даже немного зловеще, будто стоящий на холме дом с приведениями.

Подходить близко Ящинские запретили, и законникам с их внезапными помощниками пришлось занять позиции в автомобильном дворике, метрах в тридцати от дома. С этого места целиком просматривались западная и северная стороны фасада. Можно было, приглядевшись, наблюдать, как за зашторенными окнами двух нижних этажей мечутся из стороны в сторону, точно те самые неупокоенные души, человеческие фигуры и тени. На третьем же – последнем, не считая чердака, – свет горел только в одном из помещений. Там явно собралась настоящая гурьба: вероятно, детишки Ящинских.

Убедившись, что полиция выполнила условие не приближаться, Сай вновь связался с Давыдовым, и фермер казался уже гораздо спокойнее, нежели в прошлый раз. Его маленький серый силуэтик одновременно с тем выглянул из окна не то кухни, не то столовой. Мужчины теперь видели друг друга, как если бы вели обычную беседу лицом к лицу.

Разумеется, никакой обычной беседой тут не пахло. Не умудренный соответствующим опытом, Николай немало нервничал, и потому без зазрения совести принимал советы как от своих людей, так и от бойцов Моргунова. Главной неожиданной удачей вечера стало то, что, сочтя необходимым более не отсиживаться в стороне от конфликта, «в поле» выбрался старик Хоев. Прошедший через такое на службе, что иные назвали бы адом, он оставался спокоен и словно высечен из камня в любой жаркой ситуации. Вот и теперь Борис стоял подле молодого начальника, держа одну руку на револьвере, а другой потягивая папиросу, и время от времени метким советом направлял течение напряженной беседы в бесконфликтное русло.

Несмотря на прогресс, достигнутый за три четверти часа, говорить с Саем Ящинским, мужиком упертым и слепым до посторонних доводов, выходило совершенно непросто. Лидер фермерского клана вбил себе в голову, то ли из страха, то ли общей недоверчивости, что где-то там, за воротами его владений, кровожадная толпа ждет не дождется несправедливого суда над ними: виновниками пожара и дважды покушенцами на жизни добропорядочных соседей. Очевидно слетев с катушек, Сай при каждом удобном случае твердил про некий глобальный заговор, который против его небедствующего клана плетут неизвестные силы. Решительным доказательством своей безумной теории фермер считал то, что, несмотря на очевидность так называемой причинно-следственной связи в деле о похищении одного из его сыновей, Алека, полиция тем не менее бездействовала несколько недель кряду, пока мужчину в конце концов не обнаружили мертвым. В то же время, утверждал он, как только что-нибудь приключается с Акимовыми, законники тут как тут: летят под пули, расследуют, вынюхивают, точно ищейки, вторгаются в дома, требуют сдаться, иначе – штурм. Окончательно выйдя из себя, Ящинский заключил тираду тем, что имеет место антикорпоративная подрывная деятельность в Борей-Сити, перехват власти на Западе, да и вообще народная революция.

Его понесло в столь несуразные теории, что люди Моргунова, не одаренные, в отличие от офицеров полиции, терпением или чувством такта, стали злобно освистывать сошедшего, по их мнению, с ума фермера. Они насмехались над ним непристойным образом и требовали скорейшей сдачи, пока он, эдакий идиот, не сгубил себя и всю проклятую семейку в придачу.

Как ни старался Давыдов утихомирить бранящихся, ничего не вышло. Час медленных, как таяние полярных льдов, переговоров разом пошел насмарку.

– Да как вы смеете оскорблять человека в его же доме! – в конце концов, не выдержав, завопил Ящинский и так лихо высунулся из окна, что чуть не вывалился наружу. – Мерзавцы! В былые годы всех перестрелял бы!

Очевидно, фермер бросил это невпопад, однако люди Моргунова, заметно напрягшись, перестали скалиться и посмеиваться меж собой и схватились за оружие.

Будто мороженое в адски знойный день, прямо в руках Николая стал беспощадно таять контроль над ситуацией. Он из последних сил пытался уговорить Ящинского сдаться с миром. Однако теперь, когда цель казалась такой непостижимо близкой, ни с того ни с сего открылся второй фронт конфликта, и борейская полиция оказалась в незавидном положении. Пожалуй, в этом состоял единственный аспект привлечения миниатюрной армии Михаила Моргунова, о котором в спешке и пылу последних событий не сочли необходимым поразмыслить офицеры. Что может так выйти, в критический момент придется иметь дело не только с отстаивающими свою правду фермерами, но также с наймитами бизнесмена, отбившимися от рук в силу своей враждебности к корпоративным выскочкам.

Некоторое время этот сценарий не проявлял себя. Стоило Саю Ящинскому перейти от теорий заговора к реальным угрозам, кровопролитие стало как никогда близко к воплощению.

– Убрать оружие! Живо! – отчаянно требовал Давыдов, обращаясь к толпе и лично к ее командующему.

– Черта с два! – однако отвечала ему толпа и лично ее командующий. – Черта с два мы уберем оружие раньше, чем этот психопат не окажется в наручниках!

Эта бессмысленная перебранка повторилась несколько раз, а Ящинский все продолжал, высовываясь из окна на полтуловища, метаться угрозами в адрес осаждающих его баррикады «захватчиков» и также не помогал ситуации.

В этом замешательстве всех трех сторон пронеслась минута, затем другая, и третья, и с каждым мигом Николаю было все труднее поддерживать видимое спокойствие. Он задышал с усилием, принялся нервно дергать за ворот полицейской рубашки, впивающейся, как казалось ему, в горло, словно затянутая на висельнике петля, и уже не выпускал рукояти висящего на поясе револьвера. Спина взмокла под одеждой, равно как лоб под полями шляпы, и Давыдову приходилось постоянно протирать лицо, чтобы струящийся ручьями пот не щипал глаза.

Положение усугубляла самокритичная натура офицера. Николай крутился из стороны в сторону, как заведенный, и всякий раз, наталкиваясь на пристальные взгляды коллег и людей Моргунова, ощущал их на себе не иначе, как выражение насмешки и даже презрения к общей мягкотелости и нерешительности старшины. Только взор Бориса Хоева, казалось, не выражал ничего. Лишь потому, что старик уже давно все решил по поводу Давыдова – мол, он повидал на своем веку предостаточно законников, чтобы с первого взгляда определять, кому найдется роль на жестоких подмостках фронтира, а кому нет. Николаю там места не находилось.

Впрочем, разумеется, все это являлось не более чем плодом больной фантазии впервые оказавшегося в подобной ситуации офицера. Коллеги действительно смотрели на него, но не потому, что удивлялись или стыдились его неуверенности, но потому что чувствовали ровно то же и всего-то хотели убедиться, что не подводят старшину. В одном только оказался прав опешивший начальник: спокоен и рассудителен оставался старик Хоев. В следующие минуты его хладнокровие, вполне вероятно, спасло Давыдову жизнь.