— Ну что такое? Я чем-то тебя обидел?

Всхлипнув, она пролепетала:

— Я такая никчема! Своим детям не могу помочь. А ты — мальчик. Ты ведь просто мальчик! Вот как⁈

— Будем считать, что я — не просто мальчик. — Я сгреб деньги в карман, кроме тех, что на еду. — И мне понадобится твоя помощь. Поможешь?

Она размазала слезы по лицу и кивнула, я продолжил:

— Но для этого нужно уволиться, чтобы ненадолго устроиться на винзавод. Хоть кем. Раз так боишься, потом вернешься в свою поликлинику, все равно мало кто прельстится работой, где главврачиха самоуправствует и выгоняет за свой счет, чтобы содержать работающих на две-три ставки родственников.

Мама удивленно вскинула голову.

— Но на винзаводе зарплата еще меньше! И надо чистить бочки, мыть…

— На пару месяцев, — ободрил ее я. — Дождаться, когда начнут давать ваучеры, и скупить их у рабочих, пока это не сделало начальство. Денег я дам.

— Но зачем они тебе, это ж просто бумажки!

— Эти бумажки ценнее денег, — объяснил я. — Потом на них можно взять землю. Чем больше ваучеров, тем больше земли.

— Но почему просто не скупить их? Неужели обязательно, — мама передернула плечами, — идти туда уборщицей?

— Потому что купить и получить их смогут только сотрудники винзавода.

— Но для чего нам столько земли? Я дачу обрабатывать не успеваю!

Вот как ей объяснить, что такое инвестиции и долгосрочная перспектива?

— Потом она будет стоить миллионы. Улавливаешь: бумажки — и земля возле самого моря! Такой халявы больше не будет. Миллионы, мама!

— Но откуда ты знаешь? — Она всмотрелась в мое лицо с сомнением. — Ты ведь и про обмен денег знал! Откуда?

Я соврал то же, что врал всем — о подслушанном в Макдональдсе разговоре двух депутатов.

— Но откуда знают они? — не поверила мама.

— У них все по плану. А именно — разорить нас и обобрать. Но мы не позволим этого сделать, так ведь?

Она кивнула.

— Ну что, поработаешь пару месяцев на винзаводе?

Мама покраснела до кончиков ушей, как девочка на первом свидании. Слишком уж ей страшно уходить из поликлиники после двадцати лет-то, когда все понятно, знакомо и предсказуемо. И вдруг до меня дошло, что сейчас я могу ей приказать, и суггестия, скорее всего, сработает, потому что мама слабая. Так будет лучше для всех: и для семьи, и для меня, и для нее, но… Но это не будет ее выбором. Пусть он мне не нравится, но это ее воля…

«Точнее ее отсутствие, — прошелестел противный голосок. — Такие люди только и ждут, чтобы пришел сильный и решил за них. Давай, не тупи, дожимай! Ты уже приказал. Суггестия, возможно, уже сработала!»

Нет!

Я могу пристрелить урода в упор, если так будет нужно. Но никогда не лишу близкого свободы выбора. Мне нужны рядом помощники, а не марионетки.

— Нет! — вскинула голову она. — Не впутывай меня в это!

— На нет и суда нет, — это все, что я смог из себя выдавить. — Спасибо, ма, вкусный суп.

Она захлопала ресницами, не в силах объяснить мою реакцию. А что мне делать? Орать и доказывать? Нет. Что ж, другие пути найду, обходные.

Из ванной выбежала Наташка, посмотрела на меня, на маму.

— Ты что, плакала? Пашка, ты, что ли, довел?

— Ничего он не доводил, — встала на мою защиту мама.

Поначалу мне хотелось рвать и метать, потом сделалось обидно ну просто до слез, что она не хочет ни ради себя, ни ради нас палец об палец ударить.

Но память взрослого открыла то, к чему я пришел годам к сорока: люди только выглядят одинаковыми. Возможности их можно сравнить с птицами, нельзя требовать от других того же, чего и от себя. Есть пугливые пичуги, есть наглые голуби, чайки, которые могут сожрать голубя за неимением другой еды, кобчики, ястребы, орлы. Киви и страусы, вообще не умеющие летать. Пичуга никогда не сможет реять, размах крыльев не тот. Нельзя от нее хотеть того, для чего она не создана.

А я — кто? Уж точно не орел. И не преисполненный благородством альбатрос или лебедь. Скорее ворон — птица, способная выжить в любых условиях и не боящаяся ради своей семьи найти восходящий поток. Пусть он и над помойкой, в которую превращена наша страна, лебедь или альбатрос таким побрезгует.

Можно подумать, я для удовольствия по точкам бегал, унижался. Мог бы крабов целыми днями ловить. Ну а что? Валютчик кофе покупает, на еду и одежду будет хватать — зачем мне больше?

— Я выучила текст для театра! — похвасталась Наташка. — Хотите расскажу?

— Сейчас доем, мы займем зрительские места на диване, и ты выступишь, — предложил я.

Сестра встала в позу, побледнела.

— Прямо так?

— Ага. Там ты тоже перед зрителями будешь выступать. Вот и привыкай.

Она раздула ноздри, но возражать не стала. Уселась в свое кресло, где теперь спал дед…

— Кстати, а где дед? — спросил я.

Ответила мама:

— Поехал в больницу к Роме, потом собирался к старым знакомым зайти, на вашей тренировке в семь обещал быть.

Я зачерпнул последнюю ложку бульона, съел вкусную фрикадельку, оставленную на потом, и сказал Наташке:

— Все, готов. Идем. А то голодный зритель — злой зритель.

Мама посмотрела с благодарностью — за то, что не стал продолжать страшную тему и заставлять ее что-то менять.

Мы уселись на диване. Борис оторвался от рисования и пополнил ряды зрителей, зааплодировал, но я его остановил — Наташка может посчитать, что над ней издеваются.

Сестра вприпрыжку вышла в середину комнаты и проговорила радостно:

— Тринадцатое октября. Наконец-то и на моей улице праздник! — Она изобразила таинственную улыбку и закрыла глаза, потом распахнула их, вытянула шею, словно кого-то разглядывала внизу и вдалеке. — Гляжу и не верю своим глазам. Перед моими окнами взад и вперед ходит высокий, статный брюнет с глубокими черными глазами. — Она закатила глаза, улыбнулась своим мыслям: — Усы — прелесть! Ходит уже пятый день, от раннего утра до поздней ночи, и всё на наши окна смотрит.

Сестра сделала строгое лицо и отвернулась, краем глаза продолжая наблюдать за воображаемым брюнетом.

— Делаю вид, что не обращаю внимания.

Она сделала паузу и объявила:

— Пятнадцатое. Сегодня с самого утра проливной дождь, а он, бедняжка, ходит. — Манера повествования стала задумчиво-лирической. — В награду сделала ему глазки и послала воздушный поцелуй. Ответил обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя говорит, что он в нее влюблен и что ради нее мокнет на дожде. Как она неразвита! Ну, может ли брюнет любить брюнетку? Мама велела нам получше одеваться и сидеть у окон.

Наташка изменила голос, мимику и проговорила строго:

— «Может быть, он жулик какой-нибудь, а может быть, и порядочный господин», — сказала она. Жулик… Глупы вы, мамаша!

Дальше пошел убедительный рассказ о том, как они с Варей соперничали за внимание брюнета — я аж проникся и заслушался, и Боря рот разинул, а на мамином лице было такое удивление, словно она видела свою дочь впервые. Во мне же играло детское злорадство: «Вот, посмотри, какой талант она закапывает! Не быть ласточке воробышком, ей вообще на землю нельзя — может больше не взлететь. И меня с Борькой — в ментовку, ага».

Настроение Наташки резко переменилось, она скривилась, топнула.

— Гадина! — еще раз топнула. — Мерзость! Оказывается, что он все эти двенадцать дней выслеживал брата Сережу, который растратил чьи-то деньги и скрылся. — Она перевела дыхание и проговорила с презрением: — Сегодня он написал на воротах: «Я свободен и могу». Скотина… Показала ему язык.

Наташка отвернулась, скрестив руки на груди, покосилась на нас. Мы, не сговариваясь, зааплодировали. Я сказал:

— Я, конечно, мало разбираюсь в актерском ремесле, но это было убедительно. А вам как? Мой вердикт: принять Наталью Мартынову в ГИТИС!

— Хорошо, — кивнула мама.

— И мне понравилось, — сказал Борис, сел за стол, со злостью скомкал лист и запустил в угол, как мяч, а потом стал его пинать, приговаривая:

— Нихрена у меня не получается!