Хотя «Журнал времен» активно эксплуатировал реальные случаи агрессии и угнетения, а также придумывал несуществующие, зимой крупный кризис так и не наступил. Горожан обнадежил вывод 64-го и 65-го полков в июне и июле. Относительное спокойствие, с которым прошла первая зима, видимо, убедили правительство метрополии в том, что два полка вполне могут совладать с Бостоном. Поэтому 14-й и 29-й остались там, а другие два были переброшены в Галифакс.
К весне 1769 года первоначальный трепет гражданских перед армией совершенно улетучился, сменившись мрачной, иногда презрительной фамильярностью. В этой атмосфере драки стали привычным делом, и теперь чаще, чем прежде, их затевали обыватели, обнаружившие новые способы защищаться от солдат и одновременно унижать их. Закон предложил новое средство, поскольку суды начали применять статут, позволявший фактически продавать в рабство осужденного за кражу человека, если тот не мог вернуть потерпевшему стоимость украденных вещей в троекратном размере. Эта процедура применялась не часто, но сам факт шокировал военных командиров. Первый раз, когда это произошло (в июне 1769 года), Гейдж рекомендовал тайно провести осужденного солдата на борт корабля; эта уловка оказалась излишней, когда гражданин, купивший кабальный договор на солдата, согласился заключить мировое соглашение за небольшую сумму[365].
Примерно в это же время суды начали строже подходить к рассмотрению дел солдат. Летом и осенью произошло несколько стычек, приведших к судебным разбирательствам, а затем и к новым отвратительным скандалам. Первая началась как обычная драка на кулаках между рядовым Джоном Райли и трактирщиком из Кембриджа Джонатаном Уиншипом. После драки Уиншип написал заявление; Райли арестовали и оштрафовали, а когда тот не заплатил штраф, приговорили к тюремному заключению. Однако заключить его под стражу оказалось непросто, поскольку гренадеры 14-го полка помогли ему сбежать от констебля. Прежде чем это противостояние закончилось, вмешался лейтенант полка Александр Росс, чтобы то ли воспрепятствовать, то ли поспособствовать спасению рядового (имеющиеся свидетельства не проясняют его намерений), но сам был арестован. В итоге Росс и четверо его людей были осуждены и приговорены к штрафам. Похоже, что этими вердиктами никто не удовлетворился, и военные, вполне естественно, начали ощущать, что судебная система, которую им было поручено укреплять, имела против них зуб[366].
Второй случай, произошедший в октябре, только усилил это ощущение. Подробности этого дела — нападения на караул в Бостон-Нек — можно опустить, кроме трех примечательных деталей. Во-первых, приказ капитана Молсворта, прозвучавший, когда караул возвращался в Бостон, «насадить на штык любого, кто ударит вас». Во-вторых, очевидна пристрастность судьи Дана, который так обращался к нескольким солдатам в ходе предварительных слушаний: «Кто вас сюда привел? Кто послал за вами? По чьему распоряжению вы вступаете в караул или маршируете по улицам с оружием? Это нарушение законов провинции, за которое вас следует наказывать. Нам ваши караулы не нужны. У нас есть свое оружие, и мы способны сами себя защитить. От вас одни лишь неприятности. Лучше не провоцируйте нас, а иначе пеняйте на себя». В-третьих, нельзя не отметить горячность толпы, напавшей на солдат у Бостон-Нек и теперь реагировавшей в суде на вопросы о залоге для ответственного британского офицера криками: «Веревку ему, а не залог!»[367]
Такие эпизоды с участием местных судов обнажили слабость армии в Бостоне. Суды и большинство судей отвернулись от армии; не поддерживали ее и гражданские власти. Совет к этому времени оказался в народных руках; городское собрание находилось в них уже давно, а губернатор не чувствовал себя способным приказать армии действовать. Оставшись без поддержки гражданского правительства, армия мучилась от нападок враждебного ей населения.
Бернард признал безнадежность сложившегося для него и для армии положения, отплыв в Англию 1 августа 1769 года. Его отъезд шумно праздновался: газеты печатали последние серии разоблачений, причем теперь в виде насмешливых стихов. Отряды ополчения стреляли из пушек, разжигались костры, а Бернард, пока его корабль поднимал паруса, слушал радостный перезвон церковных колоколов[368].
Через месяц после отъезда Бернарда его давний мучитель Джеймс Отис получил взбучку, которую Бернард так долго мечтал ему задать. Яркие признаки сумасбродного и неуправляемого темперамента сделались еще явственнее из-за напряжения в результате оккупации Бостона. Отис всегда был склонен оскорблять тех, кто ему не нравился; выслушав одну из его тирад, Питер Оливер сказал об Отисе, что «если безумство — талант, то он владеет им в совершенстве»[369]. Противостоя войскам и прятавшимся за их штыками таможенным комиссарам, он неистовствовал от того, что не мог нанести по ним ощутимого удара. Дирижировать газетными нападками казалось ему явно недостаточным. Он говорил беспрестанно, переходя от одной темы к другой, не давая никому возможности вставить слова, как замечал Джон Адамс, которому эта болтовня претила. Один из объектов его ненависти — Джон Робинсон — оказался его собеседником в начале сентября. Отис стремился обвинить Робинсона в написании клеветнических писем правительству метрополии о характере Отиса и его действиях. Неудивительно, что Отис не получил какого-либо удовлетворения от этих бесед и все больше ожесточался против Робинсона.
Атмосферу, царившую в Бостоне в эти последние Дни лета, иначе как ядовитой назвать нельзя. Пока газеты делали все, чтобы отравлять воздух, две противоборствующие стороны (Адамс, Отис и их компания, с одной стороны, и таможенные комиссары, издатель Джон Мейн, чиновники тори и сочувствующие — с другой) мусолили мрачные слухи о предательствах и заговорах. Когда Отис почувствовал, что не может этого больше терпеть, он опубликовал в Gazette от 4 сентября угрозу, дав Джону Робинсону понять, что «если он “официально” или как-либо иначе продолжит представлять меня в ложном свете [перед британским правительством], то я оставляю за собой естественное право, не получив иной сатисфакции, разбить ему голову». Это заявление, которое можно назвать самой вольной трактовкой теории естественного права, данной в том году, без сомнения, следовало считать упражнением в остроумии и не принимать всерьез[370].
Насколько серьезно оно было воспринято, стало очевидным на следующий вечер в «Британском кофейном доме» на Кинг-стрит — любимом пристанище тори и британских чиновников и офицеров. Чем это место точно не являлось, так это клубом поклонников Джеймса Отиса. Робинсон выпивал там по вечерам с друзьями, многие из которых присутствовали и 5 сентября, когда в кофейный дом вошел Отис, искавший Робинсона. Робинсон приехал почти сразу же вслед за его приходом, и Отис потребовал «сатисфакции джентльмена», то есть кулачного боя с Робинсоном, ведь дуэли были запрещены. Вероятно, Отис полагал, что они сойдутся на улице, где было безопаснее, чем в кофейном доме, но Робинсон неожиданно схватил его за нос. В XVIII веке это считалось особенно унизительным для джентльмена, и Отис оттолкнул руку Робинсона, возможно, ударив его. Таким образом, драка началась прямо в кофейне, и к ней присоединились другие, очевидно, пытаясь ударить Отиса. Прежде чем эта потасовка стихла, как минимум один друг подоспел снаружи на выручку Отису — юный Джон Гридли, которому тоже изрядно досталось. Отис выбрался из гнезда врагов с глубокой раной на голове и несколькими ссадинами. Что касается Робинсона, то пострадало лишь его пальто, у которого были оторваны карманы.
Отис проиграл драку в кофейне, но зато он и его друзья выиграли сражение, развернувшееся после этого в газетах. Gazette, конечно же, ловко использовала эту возможность, изобразив все так, будто Отис и Гридли дали «мужественный отпор» сборищу таможенных чиновников, расположившихся в кофейном доме. «Народ» якобы проявил не меньший героизм, вовремя придя на помощь своим лидерам и заставив Джона Робинсона и его приятелей позорно бежать через черный ход[371].
