Американцы за пределами Массачусетса так ловко последовали жестокому бостонскому примеру, что, казалось, ни в каком примере они и не нуждались. Так или иначе выступление в Бостоне стало показательным и привлекло внимание всей Америки. Недовольство Актом о гербовом сборе охватило самые разные слои общества и, как и можно было ожидать, настигло сборщиков налога и их близких. К концу октября почти все распределители гербовых марок отказались своих постов; многие из них опасались за свою жизнь и собственность; из оставшихся двух Уильям Хьюстон из Северной Каролины уволился к 16 ноября, а другой — Джордж Ангус, занимавший должность в Джорджии, — прибыл в Америку лишь в январе 1766 года. Еще до начала событий он сообразил, какая судьба его ждет, незамедлительно принял присягу, передал гербовые бумаги сборщикам таможенных пошлин и покинул колонию[155].

К моменту прибытия Ангуса в Джорджию злоба и недовольство в народе достигли значительных масштабов. Для отмены сборов в ход шли любые меры, но даже простыми угрозами людям удавалось добиться прекращения распространения гербовых бумаг. В крайне редких случаях им приходилось применять силу, чтобы заставить распределителя подать в отставку. Так, Джеймс Макайверс из Нью-Йорка уволился еще до получения им документов и марок. Макайверс был купцом, чей бизнес и имущество находились в городе Нью-Йорке. Работа по сбору налога отвращала его не больше, чем других коллег, однако он не хотел потерять дом и магазин с товарами, которые он оценивал в 20 тысяч фунтов стерлингов. Макайверс боялся разделить судьбу Оливера и 22 августа, через неделю после бостонских беспорядков, уволился. В своем письме к заместителю губернатора он кратко описал свои мотивы: «Поднималась буря, и вскоре она бы меня настигла»[156].

В близлежащем Нью-Джерси Уильям Кокс задержался на несколько дней дольше, до 3 сентября, пока предчувствие надвигающейся бури не убедило его покинуть свой пост. Губернатор Нью-Джерси Уильям Франклин, сын Бенджамина, выразил свое неудовольствие данным поступком Кокса, который, по его мнению, трусливо скрылся без какой-либо веской причины. Губернатор говорил, что Коксу никто не угрожал и не мешал выполнять обязанности. Очевидно, что губернатор не читал газет, в которых говорилось, что Коксу не помешало бы застраховать жилье[157].

Ныо-гэмпширский распределитель марок Джордж Мизерв стал жертвой более прямых угроз и действовал особенно быстро. Когда британский парламент утвердил Акт о гербовом сборе, Мизерв находился в Англии, получил назначение и отправился в плавание домой. Корабль еще не достиг берега, когда Мизерв осознал, какую ошибку он совершил. Сначала лоцман в бостонском порту вручил ему письмо от нескольких джентльменов из Портсмута, в котором они советовали для его же собственной безопасности отказаться от должности перед возвращением в город. А затем толпа людей в Бостоне, убежденная в том, что на борту были гербовые марки, запретила кому-либо сходить на берег. Мизерв проторчал на борту до 10 сентября, пока люди на берегу наконец узнали, что на корабле марок нет. Он уволился еще до того, как оказался на суше, и сообщил об этом местным жителям, которые встретили эту новость с радостью и пронесли его до трактира, где устроили празднование. Конечно, увольнение в Бостоне не имело силы в Нью-Гэмпшире. Во всяком случае, несколькими днями позже его заставили публично отказаться от обязанностей в Портсмуте, а затем проделать это и в третий раз в январе. На публике Мизерв делал то, что от. него требовали, а в частных беседах приписывал все свои несчастья «чертову мятежному настроению», которое охватило народ[158].

Это настроение повсеместно обретало все более жестокие формы. Как и в Массачусетсе, беспорядки принимали особенно серьезный оборот в тех колониях, где уже существовало политическое противостояние и где одна из сторон считалась причастной к Акту о гербовом сборе. Действительно, в нескольких случаях одной из фракций удавалось переложить ответственность за Акт на плечи противников, тем самым обвиняя их в сговоре с министерством с целью покушения на американскую свободу. Томас Хатчинсон испытал на себе последствия данной тактики и сокрушенно высказывался о ее бесчестности. Он, как сторонник парламентского правления, обнаружил, что его противники воспользовались его убеждениями как доказательством поддержки им действий парламента. Хатчинсон был человеком, уважающим тонкости юридических дискуссий; он знал, что можно выступать за сохранение парламентского правления и при этом критиковать закон о гербовых сборах как нецелесообразный. Однако толпа, разграбившая его дом, была, так сказать, весьма грубым инструментом: она или ее лидеры имели к нему старые счеты и были твердо убеждены, что Томас Хатчинсон поспособствовал принятию акта.

В Род-Айленде не было своего Тома Хатчинсона, но имел место серьезный политический раскол, обусловивший реакцию на Акт о гербовом сборе. Род-Айленду всегда было свойственно инакомыслие, эта колония всегда служила пристанищем для странных и своенравных личностей или, как говорили некоторые, для «фанатиков и лунатиков», но в канун революции ее политики довольно сильно напоминали других своих американских коллег. Однако условия, в которых они действовали, в других колониях могли вызывать зависть и отвращение, ведь они руководствовались хартией XVII века, утверждавшей создание фактически независимого правительства. Практически все должности оказывались выборными, включая губернаторскую, а чтобы получить право голоса, человеку достаточно было иметь землю, оцененную лишь в 400 фунтов. Это значит, что три четверти взрослого мужского населения при желании могли участвовать в выборах[159].

Власть сосредотачивалась в генеральной ассамблее — двухпалатном законодательном органе, который обычно стоял выше губернатора и суда. Естественно, что контролировать генеральную ассамблею стремились очень многие. К 1750-м годам в Род-Айленде утвердились две фракции, боровшиеся за политическую власть. Провиденс служил штаб-квартирой для фракции Хопкинса, названной так по имени лидера Стивена Хопкинса — быть может, самого талантливого политика колонии. Ньюпорт оказался центром конкурирующей фракции Уорда, также получившей свое имя в честь ее руководителя Сэмюэля Уорда. Сами по себе эти два города тоже соперничали за торговлю и доходы. Провиденс вступил в период бурного роста тридцатью годами ранее и к 1750-м годам принялся соревноваться за экономическое превосходство с Ньюпортом, расположенным от него к югу. По некоторым критериям Провиденс имел более выгодное расположение в сравнении с Ньюпортом: ему подчинялись более обширные близлежащие территории, где производились продукты питания и сырье на экспорт. И так как рынок этих товаров расширялся, то рос и порт, через который они отправлялись. Ньюпорт же располагал лишь землями округа Нарра-гансетт по другую сторону залива. Провиденс имел возможность вести торговлю с югом Массачусетса и Коннектикутом, так же как и с большей частью Род-Айленда. Торговцы из Провиденс даже начали поставлять в Ньюпорт свечи, ром, бочки и канаты.

Обе фракции обращались к одним и тем же экономическим группам в городах и на селе: купцам, торговцам, ремесленникам и мелким фермерам, которые все были связаны друг с другом. Таким образом, борьба Уорда и Хопкинса в определенной степени являлась состязанием за экономическое влияние между двумя городами с их сателлитами, которые стремились привести к власти правительство, способное дать им значительные экономические преимущества. Генеральная ассамблея имела право предоставлять производителям монополии; она могла тратить государственные средства на дороги, здания, мосты, маяки и прочие сооружения; она распределяла налоги между городами. И неудивительно, что когда всем заправляли Провиденс и северные города, налоговые счета на юге и в Ньюпорте неуклонно росли, а когда главную роль в законодательном собрании играл Ньюпорт и юг, то несладко приходилось уже Провиденсу и северянам. К тому же контроль над генеральной ассамблеей означал и доступ к политическим трофеям. В середине XVIII века ассамблея назначала более 150 мировых судей, а кроме них в ведение ассамблеи подпадали еще шерифы, некоторые посты в ополчении и другие должности.