Хотя «все, как один», по выражению Мэдисона, признавали необходимость законодательного закрепления той или иной формы государственного образования, в 1786 году билль не был утвержден. Возражения, высказанные делегатами, сводились к расходам на финансирование и сомнениям в возможности эффективного управления этой иерархией школ. Несколько делегатов сослались на низкую плотность населения в ряде частей штата, а представители западных районов выразили свое недовольство в связи с неравномерным разделением на округа. Мэдисон отклонил этот последний аргумент как надуманный и, похоже, не воспринял всерьез и другие возражения[1085].
Билль провалился, возможно, еще по одной причине. Делегатам могло показаться, что он предусматривает больше социального равенства, чем того хотелось бы большинству виргинских плантаторов. Билль не предлагал сгладить социальные различия; содержавшееся в нем предложение, что править должны лучшие, имело элитистский подтекст, как подчеркивает Джулиан Бойд, редактор архивов Джефферсона. Но, предлагая, чтобы «одаренные и добродетельные» люди получали такое образование, которое позволяло бы им «блюсти священный залог прав и свобод своих граждан», билль делал оговорку, что они должны «призываться к такому служению безотносительно к богатству, происхождению или иным случайным условиям или обстоятельствам». Джефферсон полагал, что способных людей можно найти в любом социальном слое. Для того чтобы они могли исполнить свое предназначение, им следует давать образование — при необходимости за государственный счет. Если этого не делать, правительство будет состоять из недостойных — «слабых или нечестивых»[1086].
Убеждение, что лишь талантливые должны иметь власть, являлось элитистским; убеждение, что талантливых людей можно найти в любом социальном слое, таковым не являлось. Эти убеждения Джефферсона показывают, что он верил в совместимость элитизма и эгалитаризма, и средством для их совмещения служило, по его мнению, образование, финансируемое как из государственных, так и из частных источников.
Большая часть джентри, видимо, не считала такое совмещение желательным. Джентри испокон веку стремилось пополнять правительство выходцами из своей среды. Все, что требовалось от кандидатов, это знатное происхождение и талант. Теперь же Джефферсон предлагал джентри довольствоваться одним талантом, допуская, что он встречается не только у богатых, но и у бедных людей. Это допущение с трудом находило одобрение у тех, кто привык считать, что это качество присуще только людям их круга.
Тем не менее именно представители этого круга обеспечили Джефферсону его крупнейшую победу в Виргинии, утвердив билль об установлении религиозной свободы. Их согласие не было ни легким, ни быстрым. После провозглашения независимости все граждане Виргинии, независимо от своего вероисповедания, продолжали платить подати в пользу государственной церкви, а именно епископальной церкви, как вскоре стала называться в Америке англиканская церковь. Диссентеры, или нонконформисты, особенно пресвитериане и баптисты, теперь начали требовать, чтобы их, по крайней мере, освободили от этих податей. Легислатура скрепя сердце дала им такое освобождение на один год и возобновляла действие этой меры ежегодно вплоть до 1779 года, когда она утвердила ее в качестве постоянно действующего закона. Одновременно легислатура приостановила требование выплаты приходских податей членами государственной церкви, но не отменила их. Церковь, таким образом, осталась государственной, и общее право, разрешавшее штату наказывать людей за еретические убеждения, продолжало действовать[1087].
Война, разумеется, вызвала необходимость в поддержании добрых отношений с диссентерами, поэтому поборники официальной церкви сдерживали свои страсти вплоть до заключения мира. Патрику Генри, одному из таких поборников, эта сдержанность давалась нелегко, и в 1784 году он возобновил борьбу за церковь со вздохом облегчения. Он увидел свой шанс в законе 1776 года, где был поставлен вопрос, «должен ли закон утвердить общую подать с каждого в пользу священника, выбранного им самим, или же должно ограничиться добровольными пожертвованиями». Генри вновь поднял этот вопрос, выдвинув аргумент, что неминуемым следствием отделения церкви от государства станет моральное разложение общества. В течение какого-то времени нонконформистское духовенство находило его позицию и перспективу иметь полные сокровищницы неотразимыми. Такие видные виргинцы, как Эдмунд Пендлтон и Ричард Генри Ли, также поддерживали Генри[1088].
Миряне внутри и вне официальной церкви не разделяли пыла своих клерикальных вождей. Прихожане епископальной церкви понимали, что общая подать может лишь усилить духовенство, из которого еще не выветрился душок лоялизма. Миряне-баптисты и пресвитериане были уверены в своих собственных священниках, но с подозрением относились ко всему, что могло привести к восстановлению прежних порядков. И эти диссентеры, похоже, руководствовались тем аргументом, согласно которому религиозная свобода предполагает отказ государства от какого-либо участия в религиозной жизни. «Материалы и возражение против религиозных податей» Мэдисона содержали петицию, получившую значительную поддержку — всего было собрано 1552 подписи. В этой работе Мэдисон цитировал статью из Декларации прав, гласившую, помимо прочего, что религия может определяться «только разумом и убеждением, а не силой и насилием», и отрицавшую за легислатурой юрисдикцию в вопросах религии и убеждений. Что касается правителей, которые вмешиваются в дела церкви и религиозные убеждения, то они являются «тиранами», а люди, которые подчиняются им, соответственно являются «рабами». Вскоре стало ясно, что Виргиния не подчинится общей подати в пользу церквей, и в 1785 году закон тихо скончался, даже не удостоившись голосования[1089].
В январе следующего года ассамблея утвердила составленный Джефферсоном Билль об установлении религиозной свободы. Этот закон фактически отделял церковь от государства и ясно выражал намерение легислатуры раз и навсегда отказаться от государственной церкви. Права, отстаиваемые ассамблей, говорилось в законе, «принадлежат к естественным правам человека», и любой «акт, отменяющий настоящий или ограничивающий права, подтвержденные настоящим актом как естественные права человека, и тем самым ограничивающий действие настоящего акта, будет нарушением естественного права». Прежде чем утвердить билль Джефферсона, ассамблея убрала из него несколько самых ярких фраз, в которых автор провозглашал свою убежденность в том, что религия должна быть основана на разуме и свободном действии ума. Но она включила его утверждение, «что все люди должны быть свободны в исповедании и отстаивании в дискуссии своих религиозных взглядов и что это ни в малейшей мере не должно ограничивать, расширять или еще каким-либо образом сказываться на их гражданских правах»[1090].
Принятие конституции в 1776 году и реформаторские усилия Джефферсона позволяют сделать кое-какие выводы о характере революции в Виргинии. Деятельности Джефферсона предшествовало десятилетие протеста против посягательств британского парламента на права колоний. Практически все эти права были так или иначе связаны с властью, особенно право индивидуума давать свое согласие через своих представителей на принятие мер, влияющих на его жизнь, и право традиционных институтов на самоуправление. В течение десяти лет до 1776 года американцы демонстрировали свою преданность принципам самоуправления и в 1776 году ясно обозначили их в Декларации независимости. Джефферсон и такие думающие виргинцы, как Джеймс Мэдисон, полагали, что у Виргинии есть возможность расширить пределы свободы, заявленные в Декларации, чтобы реально повлиять на установления повседневной жизни — способы владения землей, наказания за преступления, правовой статус негров, образование молодежи, содержание церкви и свободу самовыражения. Более того, Джефферсон считал, что ассамблея должна принять меры к поощрению свободы, пока еще американцы вкладывают свой пыл в великое дело революции. Ибо, как он заметил в 1781 году, «закреплять все наши основные права законодательным путем надо, пока наши правители честны, а мы сами едины. После окончания этой войны у нас дело пойдет на спад… Поэтому народ будет забыт и его права не будут приниматься во внимание. Он и сам забудет себя, кроме единственной своей способности — делать деньги, и никогда не будет думать о том, чтобы объединиться и заставить должным образом уважать свои права. Поэтому те оковы, которые останутся, не будут сбиты после окончания этой войны и будут потом долго сковывать нас и становиться все тяжелее и тяжелее, пока наши права не будут восстановлены или не сгинут в тяжких потрясениях»[1091].
