Сухая статистика не раскрывает всей унылости жизни этой городской бедноты. Нет сомнений, что некоторые голодали; другие жили в ужасающей тесноте и антисанитарии; некоторые не получали медицинской помощи при болезни. Начиная как минимум с 1750-х годов среди этих бедных появились люди нового сорта — ветераны войн середины века и, вероятно, еще больше тех, кто пострадал от нестабильности в результате войн и ускорившегося роста численности населения. Неудивительно, что они протестовали, когда находили для этого силы, выходя на улицы и требуя хлеба, а также, по-видимому, некоего общественного признания их проблем.

Хлебные бунты в городах доставляли их участникам очень мало хлеба или чего бы то ни было еще. Ни один из этих бунтов в XVIII веке не был крупным и не угрожал власти утратой контроля. В самих городах (хотя они и являлись важными институтами колониальной экономики) жило сравнительно мало людей. Как минимум 90 процентов жителей колоний приходилось на города и деревни с населением меньше 8000 человек. А большинство из этих 90 процентов проживали на фермах и в селах. Обнищавшие городские слои составляли лишь очень небольшую часть местных уроженцев. На фермах и плантациях жило больше бедняков, чем в городах, но даже там они не были многочисленны[44].

Хотя большинство обрабатывавших землю американцев являлись ее собственниками, безземельные работники имелись во всех колониях. Многие брали в аренду землю, на которой работали, и чувствовали себя почти столь же независимыми, как фригольдеры, которыми они надеялись стать. Наибольшее количество арендаторов проживало в трех колониях — Нью-Йорке, Виргинии и Мэриленде. На первый взгляд кажется, что феодализм в Новом Свете существовал хотя бы в некоторых частях этих колоний.

Внешне ни одна другая область английской Америки не выглядела более феодальной, чем долина Гудзона в Нью-Йорке. Там возводились крупные усадьбы, а шесть самых впечатляющих из них располагались к востоку от реки. Их собственники, землевладельцы, возможно, временами воображали себя феодальными «баронами» Старого Света, поскольку, подобно им, пользовались некоторыми привилегиями и послаблениями. Например, часть из них имела патенты, позволявшие им устраивать манориальные суды, отправляя уголовное и гражданское правосудие. Некоторые согласно условиям своих патентов контролировали охоту и рыболовство, рубку леса и помол зерна. Были даже и такие, которые могли назначать в своих поместьях священника. Большинство заявляли права на выморочное имущество, и почти все могли изымать за долги собственность, если арендаторы не уплачивали ренту. Землевладельцы также могли принуждать арендаторов несколько дней в году строить или чинить заборы и дороги[45].

Практика часто расходилась с этими притязаниями, поскольку осуществление этих прав оказывалось нерегулярным, а в некоторых случаях и вовсе невозможным. Манориальные суды устраивались редко, несмотря на дозволения хартий и патентов, их функции выполняли суды округов. Что касается других прав, то они чаще всего не осуществлялись или не имели большого значения.

Положение арендатора не было завидным, хотя многие к нему стремились. Арендаторы работали на земле больших поместий в долине Гудзона и уплачивали ренту, выказывая также определенное почтение к важному человеку, вершителю дел. Однако доля арендаторов была не такой уж тяжелой, как можно предположить — гораздо легче, чем у европейских крестьян, по рукам и ногам связанных своими обязательствами. Хозяева долины Гудзона имели больше земли, чем могли использовать, и в XVIII веке английское правительство, желавшее получать свою долю от арендных доходов, давило на них, принуждая вводить эти земли в оборот. Силу убеждения подкрепляло также появление незаконных поселенцев из Коннектикута и Массачусетса. Землевладельцы пытались превращать этих сквоттеров, не плативших ничего, в арендаторов, с которых, возможно, удалось бы что-то получить. Хозяева освобождали их от уплаты ренты на первые годы, а также ссужали орудиями труда и скотом[46].

Эти методы работали или, по крайней мере, привлекали арендаторов. Однако арендаторы обычно надеялись стать фригольдерами и подписывали договоры об аренде, только чтобы с чего-то начать, а не с целью вечно пребывать в зависимом статусе. Они возделывали землю, копили, а затем покупали собственные участки. К началу революции землевладельцы долины Гудзона уже привыкли к удивительной частоте обновления состава арендаторов.

Арендаторы в Мэриленде, особенно у собственников маноров, находились в ином положении, нежели арендаторы в Нью-Йорке. У них почти не было надежды подняться до фригольдеров, они могли десятилетиями жить на одном месте, обычно в бедности, возделывая одну и ту же землю. Некоторые наследовали ее от родителей, живших и умерших в тех же поместьях, другие арендовали участки по соседству с отцовскими. Лишь немногие имели землю в собственности и еще меньше было тех, кто владел одним или двумя рабами. Жителям восточного берега, где росла пшеница, приходилось легче, чем тем, кто выращивал табак, однако жизнь и тех и других проходила в печальных условиях: большие семьи ютились в маленьких домах, возделывали землю, имея лишь примитивные орудия и немного скота, а зачастую еще и обремененные долгами[47].

Ни одна политическая система никогда в совершенстве не выражает потребности общества. Ни одно общество в английских колониях не создало политической конструкции, которая бы вызывала всеобщее доверие. Их правительства выросли из английских источников, таких как хартии, патенты и предписания Короны, а многие их лидеры назначались в Англии монархом или (в XVIII веке в Пенсильвании и Мэриленде) крупными землевладельцами.

Были и другие обстоятельства, отличавшие американскую политику и придававшие ей форму и содержание, в том числе и более важные, чем связь с Англией. Во верх тринадцати колониях возобладало представительное правительство, а представительство почти всегда связывалось с землей. Поскольку даже к середине XVIII века приобрести землю все еще было довольно просто, большинство белых взрослых мужчин могли голосовать на провинциальных выборах. Требование непосредственного владения (неограниченное право собственности) не всегда предъявлялось к избирателям. Лизгольд принес право голоса в Нью-Йорк, где на выборы приходили тысячи арендаторов[48].

Как и английское правительство, американское делало назначения, поддерживало мир и большую часть времени заботилось о соблюдении порядка. Но этим оно не ограничивалось. В колониальных ассамблеях имелись свои лорды Будлы, хотя американские Будлы лордами никогда не являлись. Эти важные особы, как правило, ораторствовали в нижних палатах, где к 1750 году сосредоточилась реальная власть. Американских Будлов волновало отнюдь не только распределение политических постов. Политические «хлеба и рыбы» в колониях были невелики, да и раздавал их какой-нибудь государственный секретарь в Англии или иногда губернатор королевской колонии. Будлы в Америки охотились за добычей покрупнее — за землей, которая годилась не только для плантаций, но и для спекуляций. Они также заключали контракты, например, на поставку припасов и обмундирования, требовавшихся в частых войнах XVIII века, или брали подряды на строительство дорог, мостов, верфей и других сооружений, необходимых для развивающейся экономики.

Все это свидетельствует о том, что у членов колониальных правительств была масса дел по сравнению с их английскими коллегами, а тринадцать маленьких парламентов, как любили называть себя ассамблеи, служили оживленными аренами, на которых они выплескивали свою энергию. Поскольку на карте стояло столь многое, в ассамблеях часто разворачивались серьезные конфликты. И действительно, в годы перед революцией большинство их решений принималось в шумной и бурной атмосфере разногласий. Однако не все колонии были расколоты или страдали от такой фракционности. В Виргинии — одной из ведущих колоний — выборы иногда вызывали оживление, но политика там отличалась спокойствием. Всем заправляла элита землевладельцев, которые чаще всего действовали в интересах широкой общественности и лишь иногда — в своих собственных. Так же спокойно политическая жизнь протекала и в Нью-Гэмпшире за двадцать пять лет до принятия Акта о гербовом сборе (The Stamp Act) в 1765 году, потому что дела там вершили Беннинг Уэнтворт и элита. С 1741 по 1767 год Уэнтворт и аристократы из числа его родственников и друзей доминировали в политике Нью-Гэмпшира, как никакая другая группа где-либо еще. Щедро раздавая земли и оказывая политическое покровительство, Уэнтворт опирался на довольный совет и судебную власть, помогавшие ему руководить администрацией. Нижняя палата тоже научилась им восхищаться, поскольку ее члены получали землю (однажды — целый поселок) и лестное внимание. Уэнтворт не просто покупал любовь своих избирателей, но отстаивал их интересы, особенно те, что касались торговли мачтами, древесиной и кораблями. Эти отрасли требовали столько рабочих рук, что Нью-Гэмпширу иногда приходилось импортировать зерно. Защищая соответствующие интересы, Уэнтворт вынужден был нарушать инструкции, требовавшие от него следить за соблюдением прав короля на колониальные леса. Уэнтворт, похоже, никогда не испытывал беспокойства по этому поводу, как и другие жители Нью-Гэмпшира, где установилось надежное и стабильное правительство[49].