— Простите, — пробормотал Володька.

— Нет, отчего же! — сказал Дмитриев. — Очень было интересно. Главное — поучительно. Прошу вас, милейшие, в машину. А ужинать — потом.

В машине, когда все уселись, когда, наконец, взгромоздился на сидение рядом с Володькой и Коршак, Дмитриев повернулся к Володьке.

— А нонсенс, мой друг, это, если дословно, — чепуха.

Машина двинулась по лабиринту асфальтовых дорожек двора. Володька молчал. И вдруг он сказал:

— Мое определение, товарищ Дмитриев, точнее. Я в морях на вахте долго думал. Чепухи в природе не может быть. И в жизни не может быть. Это люди обозначили так то, чего понять не могут в силу различных причин. И если все же произошло то, что, по нашим понятиям, произойти не должно, значит мы просто не поняли происшедшего.

Дмитриев снова всем корпусом обернулся к Володьке и Коршаку — сразу к обоим. И лицо его было внимательным и серьезным. Володьке явно не хватало слов. Все эти «быть может» и «не может быть», «понять» и «понимание». И голос у него был какой-то угрюмо виноватый и настойчивость отчаянья звучала в нем. Наверное, он ничего не мог поделать с собой, хотя и понимал, что лезет к черту в зубы.

Разговор завис. Коршак осторожно, чтобы не уловил Дмитриев, коснулся Володьки локтем, и когда тот покосился на него исподлобья, одобряюще кивнул головой и прикрыл глаза.

Езды до клиники минут семь. Дмитриев первым вышел из машины, открыл им дверцу. И когда они выбрались один за другим, пошел в клинику.

— Баба Тоня, дайте-ка этим людям халаты. Врачебные. Этому, — он указал на Коршака, — бондаревский. А этому, — он окинул прицельным взглядом унылую фигуру Володьки, помедлил, прикидывая. — А этому — халат доктора Казачкова. Патлы заправить под колпаки — они в карманах, там же маски. Пошли.

На втором этаже у реанимационной палаты Дмитриев остановился и приказал надеть маски. Он сам помог Володьке завязать за ушами ее тесемки. И Коршак перехватил его взгляд, устремленный на Володьку. Началось что-то серьезное.

В реанимационной было жарко, окон здесь не открывали: несмотря на пылающий за окнами закат, здесь горел свет. Шипели кислородные приборы, щелкали вразнобой два электрокардиографа. Хрипло гулькали отсосы. В отдаленном углу, у правого огромного окна на аппарате искусственного дыхания жил, наверное, уже умирая, человек. От порога были видны желтые голые ступни и то, как мерно и высоко подымалась, повинуясь механической воле, широкая грудь. Оттуда шли к аппарату гофрированные шланги. Черная резиновая, похожая на волейбольную, камера ритмично надувалась и опадала. И когда она съеживалась, казалось, что это человеческая душа, и было до испарины страшно, что она вновь не обретет своей безупречной формы, но камера с хрипом, как живая, подрагивая и мотаясь, надувалась, а вслед за этим поднималась грудь человека.

Здесь стояло еще шесть или семь функциональных, каких-то членистых кроватей с оперированными. И никаких звуков, которые сопровождают сознательную человеческую жизнь, здесь не было. И в этой ирреальности, в этом помещении, похожем на какой-то странный фантастический цех, работали так же бесшумно, как лежали больные — две жизнерадостные медсестры. Они сновали от кровати к кровати, поправляя, проверяя, меряя, регулируя целый лес капельниц.

— Как дела, девочки? — спросил Дмитриев.

— Пока нормально. У Ивановой падало давление. Думали — сдают швы. Обошлось. Мальчишка уже спит сам. Козинцевой вывели мочу. Диурез пятьсот. Эта, — девушка кивнула на кровать неподалеку, — как обычно, на шестом часу. Мы ее держим, как вы сказали, на грани пробуждения. Адреналин и камфора.

— Устали?

— Ноги устают. Хорошо бы еще кого-нибудь для подготовки шприцев и капельниц. Сегодня так много — семь человек. И у всех раствор и плазма, и даже кровь. Ноги устают страшно.

Коршак думал, что Дмитриев будет спрашивать про того, что на искусственном дыхании. Но Дмитриев даже не посмотрел в сторону окна.

— Хорошо, — сказал Дмитриев. — Возьмем с дальнего поста. Там Галка сегодня?

— Да, профессор, Галка. Афанасьева Галка.

— Эту можно?

— Галку? Да.

— Скажите — я распорядился. Работайте. Я тут должен с коллегами проконсультироваться.

Дмитриев полудвижением руки поманил за собой Володьку и пошел к ближайшей кровати. И снова таким же полудвижением показал ему встать по другую сторону кровати. Володька встал на указанное ему место — даже от порога, где стоял Коршак, было видно, что его лицо одного цвета с колпаком и маской.

Дмитриев приподнял простыню. Молодая женщина лет двадцати пяти. Прекрасное, может быть от болезни, перламутровое, тело. Левая грудь отжата повязкой. Страшно тел из ее грудной клетки оранжевый шланг дренажа.

— Ну, коллега, что было здесь?

— Плевральный подход слева? — зыбко проговорил Володька.

— Болтовня. Что конкретно?

— На сердце работали… — полувопросительно сказал Володька.

— Так можно и на сердце. Но это нижняя лобэктомия слева. Показания — абсцесс нижней доли левого легкого. Слова понятны?

— Понятны. Нижняя левая доля.

— Не нижняя левая — она всего одна там, эта нижняя. А просто нижняя доля слева.

— Я больше кардиохирургию грыз, — сказал Володька тихо.

Дмитриев зорко взглянул на него, и, не отводя взгляда, произнес раздельно:

— «Сердце на ладони»? Так? Читали? Начитались, голубчик, модненького.

Володька пожал плечами.

Дмитриев больше не звал его за собой. Он обошел всех больных, находящихся в реанимации. И только к тому, что был на аппаратном дыхании, не подошел. Он только постоял у тех босых неподвижных ступней, вздохнул и пошел к двери.

Оба — Коршак и Володька — двинулись за ним.

Дмитриев только по клинике ходил так стремительно. Идти за ним так же быстро было неловко. И они поотстали. Дмитриев подождал их возле операционной. Там горел кварц, он вошел и выключил его.

— Являйте знания, — сказал он, останавливаясь перед стеклянным шкафом с инструментарием.

Володька-док относительно справился с этой задачей.

У лестницы, по которой они полчаса назад поднимались в отделение и по которой им теперь предстояло спуститься во двор к машине, Дмитриев остановился и повернулся к Володьке. Он некоторое время молчал, зорко рассматривая его, потом сказал:

— А сдавать анатомию все равно придется…

Столик ждал. Официанточка, знакомая Коршаку, отбивала натиск желающих. У нее уже не было сил, и она явно сердилась.

— Ну вот! Сколько же можно…

Им подали сразу. Пить не хотелось и никто ничего не пил. Ели молча и много. Вовка не поднимал глаз. А Дмитриев время от времени все так же зорко, как на лестнице клиники, поглядывал на него поверх тарелок. Теперь ему явно хотелось поговорить с Коршаком и Володька мешал этому. Коршаку тоже хотелось разговора. Вовка спросил:

— А почему вы не подошли к тому, что на аппарате, там, в реанимационной?

Неожиданно просто и негромко, с расстановкой, Дмитриев ответил:

— Это ранение правого желудочка. От остановки сердца до того, как его запустили, прошло восемь минут. Можно было и не запускать. Сердце пустили, а подкорка молчит. Все. Там больше не за кого бороться. Это не застольное.

— Ничего, ты не стесняйся. Я уже привык, а Володе это на пользу. Пусть вкусит.

— Может быть, я на бродвее, то есть на улице подожду? — нерешительно предложил Вовка.

— А кофе?

— Да оно мне… То есть я хотел сказать, что не люблю его.

— Ну, хорошо, — сказал Коршак весело. — Пошляйтесь. Мы кофейком оплеснемся.

Он долго и медленно разжигал трубку, пряча усмешку от Дмитриева, и ждал, когда тот заговорит. А Дмитриев все молчал. И потом, затянувшись наконец, Коршак спросил:

— Что скажешь, профессор?

— Это или хирургический гений будет или дерьмо вроде Мошкина. Ты знаешь моего Мошкина? Кандидат медицинских наук. Большой такой, румяный, лихой. Любую беду руками разведу. Зимой в каракулевом манто ходит и в туфлях на высоком каблуке — круглый год.