— Ну? — хмуро спросил с порога Дмитриев. — Где он?

— Сейчас появится.

Дмитриев снял пиджак, ослабил галстук, закатал рукава. Коршак пошел готовить чай. И из кухни услышал звонок. Руки были заняты — он промедлил, и дверь открыл Дмитриев. Коршак из кухни слышал, как Володька представился звонко и четко, и как хмуро ответил Дмитриев.

— Познакомились? — спросил Коршак, выходя с чайником и чашками на подносе. — Как дела у тебя, Володя?

Тот зыркнул в сторону Дмитриева и ответил:

— Даже не ожидал. Я уже все ваши службы обошел. В анатомке был.

— Какая там анатомка — все студенты в колхозе! Там делать нечего, — сказал Дмитриев.

— Так и я, если бы поступающим был, не пошел бы. Я поступивший. На второй курс. Сразу. Нонсенс…

— Что, что? — переспросил Дмитриев.

— Нонсенс, дословно — произошло непроисходимое, — ответил Володька.

Дмитриев опять осторожно посмотрел на Коршака.

— А как же ваш старый знакомый? — спросил Коршак, пряча усмешку.

— Не было его… Мне в приемной сказали — иди в ректорат. Я — туда, а там одни девчата. И т. п. И т. д.

— А вы напрасно говорите, — сказал Володька Дмитриеву несколько мгновений спустя, когда расселись возле маленького столика в гостиной, — вы напрасно говорите, что в анатомке нет никого. Там два диссертанта кого-то на части рвут.

Дмитриев опять осторожно посмотрел на Коршака, Володька не заметил их переглядки. Он густо, по-рыбацки, мазал хлеб маслом.

— Имей в виду, Владимир, — сказал Коршак, — нам предстоит ужин еще.

— Я справлюсь. Я двое суток до сегодняшнего дня ничего в рот не брал. Не лезло. Самолеты не идут и не идут. Туман. Туман и дождь. Люди психуют. У них за десять дней билеты взяты. А тут я на такси подкатываю. Толпа словно китобойную флотилию ждет. Черно. Ребятишки, дамочки, флотский народ. Потеют и мокнут. Злые, как черти. Я к начальству перевозок. А он обалдел уже от всего, как начальник станции на гражданской войне. «Ничем не могу помочь, уверяю вас», — Володька тоном и жестом передразнил незнакомого им начальника отдела перевозок. И, наверное, получилось удачно — Коршак сразу представил себе этого человека. — Я в кассу. Молчание. Тогда я в депутатскую комнату. А у меня случай был в жизни. Как с каравана в отстойник сел — еще нога болела. Натер до флегмоны почти…

Тут Дмитриев посмотрел на Коршака и тотчас отвел глаза — стал смотреть в чашку с чаем.

— Сижу в кафе — он так и произнес «кафе» с ударением на «е», по-матросски. — Приличное место: занавесочки, паркет, медяшки драеные, люстрочка в полтора киловатта, народу — так себе, все больше комсостав. Те фуражек не снимают, чтобы видно было, как много плавали — крабищи зеленые, аж плесень свисает. Ну и вошел один. Рукава — словно в золоте рылся, не снимая клифта. Адмирал цивильный — не менее того… А с ним чудо — узенькая юбочка, шпильки, прическа и пара вперед смотрящих под невозможной черноты бровями. Не женщина — бригантина пиратская. И по настрою видно — не дочь и не внучка. И не жена. Да и он сам еще ничего. Лицо такое — сразу видать — большой биографии человек. А меня черт разбирает. Я перед этим черпанул малость с ребятами в отстойнике. Приход был. А тут, чтобы не подгореть — кафе не из дешевых — взял для отмазки сто пятьдесят пятизвездного. И не пью. Налил в рюмочку, чтобы видно было — не пью пока. Мол, горячее жду. Бригантина раз в мою сторону, два… Он меню занят и разговором с мэтром — к нему сам мэтр подплыл. Пальцем в меню тычет «это и это, а это на ваше усмотрение, Людочка, — это он к ней, — здесь вино неплохое. Я его в Марселе пробовал. Самый для вас напиток…» И называет вино это. Я в меню видел — граммами не продают — бутылка двадцать восемь двадцать. Название, как имя индейского вождя. Только вслух прочесть можно, а вспомнить ни боже мой. А она: «Ах, Володя». Ну, думаю, погоди. Меня тоже Володя зовут. Я тебе это припомню. Во-олодя… «Ах, Володя. Мне все равно. Что хотите…»

Володя этот с адмиральскими нашивками для себя бутылку моего, вождя — для нее. Подали им тотчас — по первому разряду — и оркестр магнитофонный включился. Он меня и не видел. Да он вообще вряд ли кроме нее видел чего. Поднимаюсь. Вышел к швейцарам, постоял. И решился — иду напрямик, и прямо к ним по паркету — сам вижу, как здорово отражаюсь. Подхожу к столику, постоял против него, коротко, точно старший помощник китобойной, кланяюсь. И произношу: «Владимир… аович, — отчество-то не знаю, — вас к телефону по срочному служебному делу». Он уставился своими стальными — у меня лицо внутрь вогнулось. «Благодарю, — медленно говорит. — Людочка, я на мгновение». Поднялся и туда. Я — к ней: «Не волнуйтесь, все будет нормально — телефон далеко и дверь к администратору найти не просто. Мы успеем с вами потанцевать, я обязан сказать вам несколько фраз».

Стою и думаю, пошлет она меня сейчас, пиши пропало, за столик не заплачено, уйти нельзя и оставаться здесь будет стыдно. Жду. А она встает, подает мне рученьку свою и пошлет… Нога у меня разрывается, сердце молотит, а в ушах звон. А она мне на ухо: где же ваши фразы? Что-то я ничего не слышу. — Да что там, — отвечаю — а сам точно оглох. — Все ясно, — говорит, — только я все равно с ним останусь. Мы с ним давние друзья.

А тут и он возник у стола и смотрит. Музыка еще звучала. Потом смолкла. Она меня за руку: «Идем, не бойся. Я помогу». Мы подходим. «Познакомьтесь, — говорит, — Володя. Мой двоюродный. Приехал недавно. При тебе стеснялся подойти».

В депутатской смотрю — она, только в форме и с птичкой над правой грудью.

…Вот и улетел…

— Теперь и я вижу — серьезный вы человек, — проговорил Дмитриев. — Ну, а что же вы в анатомке видели?

— Только Фалло. Дефект межжелудочковой перегородки ушит, а чудак погиб от митральной недостаточности через два года. И вторичные признаки ярко выражены, жидкость в полости, печень увеличена.

— Позвольте, это они вам сказали?

— Кто?

— Аспиранты.

— Зачем? Я сам видел. Мне халат дали. Я сзади подошел и видел.

Дмитриев оставил свой почти нетронутый чай и крепко, точно спросонья, потер лицо.

— Да-а, — протянул он.

Володькой еще правило возбуждение. Он, наверное, и сам не отдавал себе отчета во всем, что говорил и что делал последние дни. Коршак понимал его. И ему жгуче хотелось, чтобы и Дмитриев это понял. Но Володька ничего не замечал. Искренность его не знала границ. Он сорвался с места, приволок из-под вешалки свой чемодан, раскрыл его и принялся выкладывать оттуда книги. Там были одни только книги. Три из них — два тома толстых, похожих на словарь Даля, и одну тоненькую книжку с золотым обрезом он отложил в сторону. Потом подошел с ними в руках.

— Вот, — сказал он. — Вот, смотрите!

Дмитриев взял у него книги обеими руками — «Очерки торакальной хирургии» Амосова, монография Евгения Николаевича Мешалкина и «Этюды желудочной хирургии» Юдина…

— Да… — протянул Дмитриев и тихо спросил: — И вы все здесь прочли и все разобрали?

— Не все, с латынью трудно. Правда, у меня словарь есть, но тщедушный. Мало там слов и не по существу многие…

— Ты на двоих столик заказал? — не отвечая ему, спросил у Коршака Дмитриев.

— На двоих. Но если ты…

— Берите и меня. Только при одном условии — заедем в клинику.

— В какую клинику? — бледнея, раздельно спросил Володька.

— В торакальную, голубчик, в торакальную.

Володька медленно и сломанно опустился на стул: и сразу стало видно, что он не столько строен, сколько худ.

— Ваша фамилия Дмитриев, — глядя прямо перед собой тусклыми умершими глазами, сказал он.

— Дмитриев, Дмитриев… — ответил Дмитриев.

— Простите, так вы…

— Тот самый. Не ожидал? А еще наблюдательный. Триада Фалло. Вторичные признаки…

И Дмитриев захохотал.

— Что же, — сказал потом Дмитриев, застегивая запонки на манжетах. Затем он подтянул галстук, встал и надел пиджак. — Не станем терять время. Шофера я не отпускал, не думал, что выслушаю такую биндюжно-хирургическую исповедь. — И он откровенно гыгыкнул — смех рвался из него, и он не мог его сдержать.