Он прошел к себе, сбросил настывший кожушок, уже начавший оттаивать, и когда он сбросил его — от кожушка в их комнате пахнуло Валей.

Он постоял несколько мгновений, прикрыв глаза, дрожащими ноздрями втягивая этот пряный пронзительный запах, и вышел в коридор.

Полоска оранжевого света из ухтановской двери чуть подсветила коридор. Был виден вход в кухню. Там, прислонясь спиной к косяку и оборотясь лицом к замерзшему темному окошку, стояла Валя. Да он и в кромешной тьме догадался бы, что она здесь — так одуряюще пахло ею, ее телом, ее теплом…

Их отношения перспективы не имели. «Какой ты юный, молодой, какой ты стройный, какая у тебя упругая кожа. Наверное, когда твои родители задумывали тебя — они очень любили друг друга… Да?»

И легкие ее пальцы касались плеч, горла, подбородка, касались его сомкнутых, пересохших от волнения губ. «А ты любишь меня?» А он никогда не спрашивал ее, любит ли она его. Потому что понимал — не может все это тянуться долго. И техникум он уже заканчивал, и исподволь определил свое будущее — журналистика. Для начала — районная газета. Изучить жизнь. Так, как пишут другие, ему не нравилось: поверхностно, дилетантски — то с восторгом, то с легкостью. А в восторге правды нет, нет истины. А у него будет истина. Хотя слог его — как он понимал свои пробные писания — был сух и сдержан, как он сам, многое ему уже удавалось, и главное, что было в нем, в его манере, если можно было говорить о манере тогда в восемнадцать лет, — так это точность, сжатость. И второе, что заставляло его думать о скором конце этих отношений с Валей — она его не любила, не могла она его любить. Возраст. Просто с ним, с Гребенниковым, Валя вдруг начала освобождаться от своей виноватости перед мужем. Все тверже и презрительней звучал ее голос. Может, все, сильнее опускался Ухтанов. Но меж собой они ни разу не произнесли его имени. Точно его и не было вовсе. Но встречались лишь тогда, когда были убеждены, что Ухтанова не будет долго.

Одна ночь запомнилась Гребенникову на всю жизнь. Валя вернулась с каким-то отсутствующим видом. Она медленно поднималась по лестнице. Гребенников слышал ее шаги и открыл ей дверь. Она молча постояла на пороге, потом, пошатываясь, обошла Гребенникова, как внезапное препятствие на пути, открыла детскую.

— Алешка не просыпался, ты не слышал? — она спросила это глухо, не поворачиваясь.

— Нет, — ответил Гребенников. — Что-нибудь случилось?

Она помолчала и сказала:

— Ничего не случилось. Просто он опять пьян.

Они не пошли в комнату к Гребенниковым, они остались в детской на тахте, Алешка спал. И Валя отдавалась Гребенникову с каким-то ожесточением, почти что с гневом, сквозь прикрытые веки, сквозь полусомкнутые ее густые ресницы в иссиня-черных глазах посверкивала ненависть. И если раньше Гребенников все-таки думал, что хотя она и не любит его, то все же испытывает к нему нежность, то теперь он понял — Валя таким образом мстит Ухтанову за все. Он пришел в четвертом часу и свалился у порога.

— Будь здесь, — звенящим голосом сказала Валя Гребенникову, засобиравшемуся уйти. — Слышишь? Будем здесь оба. Пусть валяется. Пусть! Я больше не виновата перед ним.

И они остались до самого рассвета, и оба не сомкнули глаз, хотя ничего больше меж ними не произошло. Валя лежала на спине, положив на свой чистый лоб белую руку, и смотрела в потолок, время от времени смежая веки и вновь размыкая их.

Наверное, в эту ночь все и кончилось у них. Гребенников помнил, как выходил он утром из детской, как переступил через лежащего на полу в тяжелом похмельном сне капитана.

Началась весна. Гребенников хорошо запомнил и эту весну. Не погоду и не свое настроение. Хлопоты свои запомнил. Ни часа он не собирался учительствовать в начальных классах. Он целил в журналистику. Все четыре года сотрудничал в районной «Звезде», писал туда информашки, на каникулах между сессиями ездил в командировку в МТС, написал очерк, и он прошел, и его даже отметили как лучший материал. Он писал и из колхоза, где студенты работали. О студентах, о человеке и его долге перед землей и перед своим народом. И все же место по окончании училища найти было трудно. А он нашел — разъездным корреспондентом — в областной газете. Но весна эта запомнилась ему еще и тем, что умер Ухтанов. Сначала его все же уволили. А потом однажды ночью приехала на мотоциклах милиция. Гребенников открыл им дверь.

Старший — тяжелолицый, небритый, пожилой лейтенант милиции спросил, здесь ли живет Ухтанов. И назвал его по имени-отчеству. Их Гребенников слышал впервые. Ухтанова звали странным, непривычным для слуха именем — Шерамуттдин Рахмангулович.

Гребенников осторожно ответил, что да, здесь. Вот его комната.

— Кто-либо из родственников Ухтанова находится дома сейчас? — спросил лейтенант. — Все дело в том, что мы подняли труп. По документам Ухтанов Шерамуттдин Рахмангулович, 1918 года рождения… Но документы бывший труп мог и украсть. По личности опознать надо.

— Это могу сделать я. Мы соседи…

— Не-ет, — покачал головой лейтенант, — родня нужна, близкие. Протокол будет…

— Тогда стучите сюда. Здесь жена его… — Гребенников отступил к стене, пропуская милицию. Валя суетливо тыкалась по углам своей квартиры, собираясь в страшную дорогу — надо было ехать, ехать и узнавать, и смотреть. А она дорого бы дала, чтобы Ухтанов исчез из ее жизни — исчез, и все, но не так, не так!.. И она уже собралась совсем — в полушубке (белом, армейском, полученном когда-то Ухтановым и переделанном в изящную женскую шубейку), в белом пуховом платке, в валеночках, и все это отзывалось в его душе странной болью — точно смотрел он с примесью ненависти и зависти: ее тяга к нему сейчас ничего не меняла — все это уже принадлежало другому — и ее талые губы, и темно-голубые от страха и волнения глаза, и брови, и переносица — детская, беззащитная, и прядь волос на матовой щеке с ямочкой…

— Саша, Сашенька, милый… — она ткнулась лбом в его плечо и заплакала. — Что же это? А? Что ж это такое? За что?

— Ну ладно, ладно, — пробормотал он в ответ. — Мы же еще ничего не знаем…

Эксперты уже установили причину смерти. Тело лежало в холодном помещении без окон, с ярким верхним светом на холодном — наверное, специально для подобных целей — столе, накрытое несвежей, в каких-то плохо замытых пятнах, захватанной, с подтеками простыней. Наверное, ею накрывали и других. И это, особенно это потрясло Гребенникова.

— Вы можете опознать труп? — обыденным голосом спросил кто-то в синем халате, надетом поверх форменного кителя — проступали сквозь ткань халата уголки погон и звездочки на них. Здесь привыкли произносить такие слова… И слово «труп» служащий или эксперт произнес привычно и спокойно, даже с долей участия. Гребенникову подумалось — «труп». Вот и все. А был Ухтанов. И теперь это уже не Ухтанов, а труп.

Эксперт рукою в резиновой перчатке снял простыню.

Несколько секунд Валентина, не приблизившись ни на шаг, смотрела на мертвый окостеневший профиль мертвого мужа. Потом сказала, едва сдерживая дрожь:

— Да, это он. Это Ухтанов…

— Вы это утверждаете? — так же обыденно, без нажима спросил эксперт.

— Это он… Ради бога…

— Вам придется подождать в коридоре. Я составлю протокол.

За дверью, в длинном — тоже без окон — холодном коридоре была длинная скамья. Там сидел пожилой лейтенант, привезший их сюда. Он курил махорочную самокрутку, от него мирно и надежно пахло одеждой, ремнем, махоркой. И здесь, в жутком месте, запахи эти, и мирное сопение этого человека показались родными. Минут через пятнадцать Валентину позвали. И вышла она оттуда иною, чем была прежде все время: пока она не подписала протокол опознания, что бы она ни делала, как бы ни вела себя, чего бы в жизни она ни искала — Ухтанов был ее мужем, она считалась его женой, ее прикрывала его фамилия. И самое, странное — не только ее, а и его, Гребенникова.

И она опиралась на его руку по дороге домой — назад их не повезли — как на руку младшего братишки. А Гребенникову вдруг сделалось жаль Ухтанова, и он почувствовал какую-то странную солидарность с ним — искоса поглядел на склоненную, покрытую пуховым платком голову женщины. Сколько, должно быть, горького пережил с ней Ухтанов. А может быть, и нет, может быть, он сам виноват во всем. Но у него был перебит позвоночник, и еще несколько раз он был ранен. Эксперт, сняв простыню с обнаженного, уже потерявшего смуглый цвет жизни тела, показал рукою в резиновой перчатке следы этих ранений — на бедре, на боку, на предплечье. И Гребенников подумал, что теперь — после того, как он увидел Ухтанова таким вот мертвым, голым на столе, он не мог бы остаться с Валентиной в прежней близости.