И Коршак, и Бронниковы напрасно предполагали, что «Ворошиловск» ждет их возвращения с Сомовского, чтобы вывезти оставшихся там сезонников. Первоначально предполагалось так — вывезти их на «Ворошиловске», но затем подвернулся совсем неожиданный, случайный самолет, и они улетели. Осталась лишь Ольга. «Ворошиловск» поджидал не сезонников, а время, когда нужно выйти на проводку каравана. Стоппен задержал выборку якоря лишь на час или два — не больше, принимая пассажиров и груз. А теперь «Ворошиловск», огибая крупные еще, правда, не ставшие намертво ледяные поля и чуть прибирая ход в дробленом льду, шел на встречу с караваном, и теперь уже всем проходом к чистой воде на юге, всей стратегией прохода этого и сохранностью каравана ведал капитан «Ворошиловска» — Дмитрий Николаевич Стоппен. По мере того, как караван, который до встречи с «Ворошиловском» вел теплоход «Ленкорань», спускался на зюйд, к нему присоединялись иные суда. Три траулера — крошечная флотилия, совершенно почти не приспособленная для плавания в паковом льду, поджидала караван на пути. И среди этих траулеров был и «Кухтуй». Здесь впервые Стоппен услышал голос капитана «Кухтуя». Стоппен мог бы сказать, что его просьба взять рулевого в Усть-Очёнске выполнена, и что расстояние не всегда вздор. Но Феликс не спросил, испытание предстояло серьезное, а сам Стоппен уже не связывал пребывание Коршака ни с кем.
Двадцать два вымпела — целая флотилия. И флотилия эта состоит из судов с различными мореходными данными. Шеститысячетонная «Ленкорань» и трехсоттонные траулеры с максимальным ходом восемь с половиной узлов! Первой не страшны даже небольшие ледяные поля, а скопление еще подвижного льда замедлит ход траулеров до скорости пешехода. Он представил себе этакого пешехода, идущего от Берингова пролива пешком, словно увидел его с большой высоты — букашка на белой простыне — и у него шевельнулось сердце.
Если не рванет хороший шторм, лед очень быстро станет намертво. И сам «Ворошиловск» не ледокол в полном смысле этого слова, а всего лишь ледокольный теплоход, а значит его только условно можно принять за посудину, способную прокладывать дорогу во льдах. Смотря какой лед. Но если ударит шторм, то в этих широтах он опять же опасен траулерам — тут совсем трудно предвидеть, чем это кончится. Полной уверенности, что он успеет провести караван до чистой воды, у Стоппена уже не было. Он циркулем вымерил, расстояние, принимая в расчет среднюю скорость самого тихоходного судна, а скорость могла оказаться ниже средней.
Потом он позвал к себе в салон стармеха…
— Если вы по поводу этой истории с Коршаком, то поверьте, капитан, я сам сожалею…
— Господи, батенька. Мне бы ваши заботы! Как у нас с топливом?
Стармех пожал своими аккуратными плечами.
— Допиваем… — и он назвал цифру, обозначающую количество израсходованного топлива.
— Солидненько, Вениамин Селиверстыч… Солидненько. Присаживайтесь поближе. Кофейку?
Стоппен сам варил кофе по своему рецепту, оставляя немного гущи от вчерашнего — гуща должна быть влажной и только вчерашней. Не признавал готовой помолки, молол зерна, только что прожаренные, для этого сам возил с собой небольшую ручную мельницу, она работала как детская музыкальная игрушка, была из дуба и представляла собой добротный ящик с выдвижным ящичком внизу. Свежесмолотый кофе он заливал кипятком, добавлял туда чуток соли — с кончика ножа, и — сахару, держал на плитке до появления пены, затем снимал его, добавлял вчерашнюю гущу и вновь дважды, с интервалом в полминуты, доводил до кипения. После этого кофе можно было пить. И когда капитан, сняв форменный френч, под которым носил ввиду начинавшегося остеохондроза свитер, варил свой кофе, стармех сидел молча, прикидывая, для чего все эти расчеты — карты он еще не видел, капитан положил ее в стол, а расчеты лежали сверху, Потом Стоппен принес дымящийся кофе, сразу напомнивший своим запахом дальние страны и кафетерии столичных гостиниц, в которых они бывали оба не раз.
— Вот за кофейком и обсудим. Как у вас со временем? Я не отвлек вас?
— Сейчас вахта второго механика — не фиктивного, а вполне надежного, — все-таки съязвил стармех с невозмутимым видом.
— Ну, ну, батенька, полноте… Вам с сахаром?
Чашечки были миниатюрны, крохотны, китайского фарфора, и ложечки, и сахарница — все от лучших фирм. Больше ничего особенного у капитана не было, только вот этот кофейный сервиз на шесть персон. Теперь оставалось лишь три чашки. Стармех принял чашечку с блюдцем, и они утонули в его огромных лапах металлиста.
— Заранее прошу извинить меня, Вениамин Селиверстыч. Я знаю ваши обстоятельства (у стармеха не все благополучно было дома с женой, и он мучительно переживал эти отношения, особенно в нынешнем рейсе, потому что разлад дошел до красной черты) и знаю, как вам нужно быть на берегу. Рейс наш, Вениамин Селиверстович, затягивается. Он уже затянулся — мы неделю как должны быть дома. Но теперь же он затягивается довольно значительно. Мы проводим караван — вы в курсе. Караван еще не собран весь. А когда-он соберется, то станет похож на толпу беженцев — «Ленкорань», «Тобольск», «Снабженец» и рыболовные траулеры… Мы пойдем мизерным ходом. Но не это самое дерьмовое, стармех. Самое дерьмовое, что лед становится. Когда мы спустимся к архипелагу, он станет намертво. Тяжелый паковый лед.
Стармех отхлебнул кофе и поставил чашечку. Он молчал, глядя прямо в душу капитана своими светлыми медлительными глазами.
Капитан вздохнул и тоже отставил чашечку.
— Вы, Вениамин Селиверстович, не второй механик, прошу прощения, а я не руководитель флота. Отпустить не смогу.
Он опять помолчал. И потом сказал просто и тихо:
— Это мой последний рейс, Вениамин Селиверстович. Я не очень уверен, что мы проведем эти суда, — он поморщился при этом, потому что хотел сказать «караван», но сборище разномастных, разнотоннажных, вообще разных судов, немыслимых вместе, не подходило для этого строгого определения — «караван». — И кто бы ни был виноват, а скорее всего никто не будет виноват — природа! — виноват буду я.
Стармех пожал плечами, но на этот раз он сделал это от несогласия, а не от безразличия.
— Мне, Вениамин Селиверстович, шестьдесят девять и совсем скоро мое «сятилетие». Пора и честь знать. Только с позором уходить не хочется. Не так представлял я свой финиш. Думал, будет последняя швартовка, последняя команда. Думал, положу бинокль в футляр после этой последней швартовки, подожду, пока команду по одному семьи на пирсе растащат, и тихонечко сойду по трапу… Домик себе на 29-м километре присмотрел. Знаете тот склон, откуда Залив видать? И сговорился уже предварительно. Оказывается, у меня прорва денег. Вот что значит бросить курить…
На такое признание следует отвечать страстно — утешать или возражать. Или молчать. И стармех, покашляв от волнения, промолчал.
— Что требуется от меня, Дмитрии Николаевич? — спросил он потом негромко.
— Экономить топливо и воду. Можно ослабить отопление в каютах, дышать же нечем, черт знает что! Бани сократить до минимума. Отпускать воду строго по норме. Вернее, начать снижать расход воды постепенно и довести его до определенной нормы на душу населения…
— Будет исполнено, плавайте на здоровье.
Когда стармех уже почти вышел, капитан вдогонку спросил его:
— А что же с домом вашим?
Стармех повернулся на голос капитана, повел подбородком, украшенным эспаньолкой (в ней точно специально высаживали волосок к волоску).
— Точка, Дмитрий Николаевич, амба! Кранты, едрена мать! Надоело. Не хочу я от нее больше ничего. К чертовой матери! Спасибо, капитан. Доброй ночи.
Стоппен не жалел о том, что сказал стармеху, только вот относительно своего семидесятилетия, которое, по всей вероятности, придется проскочить в рейсе, обмолвился напрасно. Но все было логично. Одно вытекало из другого. Кому нужен именно семидесятилетний капитан? Может быть и нужен, но не настолько, чтобы им не пожертвовать, оберегая более перспективные головы. Не шестидесяти девяти даже, а семидесятилетний… Старость. Но если бы ему дали право оставлять за себя другого человека, он оставил бы стармеха. Никого иного на всем «Ворошиловске». Молодые штурманы не созрели. А у старшего кондиция не та. А стармеха — пройти ему курсы и можно ставить. Но этого не будет, — думал капитан Стоппен. — А жаль…
