— А если я знаю тубо-саранский язык? — улыбнувшись, спросил Коршак.
Сибилла даже прикрыла глаза.
— Дурачок, я знаю все синонимы и антонимы. Понял? Ты новенький. Ты нэ здешний. Ты откуда? Подожди, не говори. Я попробую вычислить, а ты мэна поправишь.
Она почти отгадала, внимательно, словно врач, разглядев его. В ее беззастенчивости и бесцеремонности было столько дружеского, что это не вызывало отрицательных реакций у Коршака. Он только удивился, почему второй раз его таким образом удачно «вычисляют». А все было очень просто — о том, что он новичок, можно было догадаться издали. И даже о его профессии. Он сам потом научился делать такие «исчисления», особенно здесь, вернее, именно здесь, в этом доме, среди этих людей. Но Сибилла не сказала ему этого, не сказала, как она исчислила. Ощущение бессилия, пустоты, провала какого-то, точно внутри от горла в грудь, в легкие образовалась широкая горячая труба — дышал через эту трубу огненным воздухом.
И вдруг увидел перед собой добрые встревоженные глаза Сибиллы. Она почти переехала по эту сторону стола со своим стулом, и теперь, положив на плечи Коршаку теплую мягкую руку, заглядывала ему в лицо.
— Э-э, мальчик… Ты добрый мальчик… Так нельзя, дорогой. Се ля ви. Вырастешь — разберешься, не нашего ума дело это. Ты, наверное, очень издалека появился здесь? Да? Сибилла права?
— Да, издалека, Сибилла, вы правы…
— О, дарагой. Зови меня на «ты». Говори: — ты, Сибилла. У нас так не принято — называть друг друга во множественном числе. Друг один, это он. Понимаешь? Ты — друг, он — друг или брат.
Коршак смутно слышал, что она говорила, понимал только, что говорит она что-то хорошее, для него.
Но все-таки что-то нужно было делать — он не умел не делать ничего, просто ждать, чем все кончится. Так еще не бывало с ним ни на «Памяти Крыма», ни на тралении, ни на берегу, ни в питье, ни в ссоре. Коршак стал подниматься. И Сибилла придержала его за запястье.
— Возьми себя в руки, мальчик. Ты ведь даже не найдешь, где все это происходит. Я многое знаю здесь, но и я не смогу сейчас найти твоего друга… Много комнат… Много телефонов… Садись, дурачок. Будем ждать. Это не долго. Просто ему скажут несколько фраз, улыбнутся, и он уйдет.
Она вдруг замолчала и стала смотреть в сторону буфетной стойки. Там что-то изменилось в обстановке — изменился микроклимат очереди.
— Теперь спокойно и внимательно гляди туда, — сказала Сибилла. — Автор проекта здесь. Видишь взрослую даму в черном?
Оживленная, вальяжная очередь вдруг словно потускнела. Слева в группе строгих подтянутых мужчин стояла женщина в черном. На ней было черное в меру декольтированное платье, с кружевами по вороту, длинные рукава платья обтягивали тонкие красивые руки до самых узких запястий, и туфли на ней были строгие и изящные, но тоже черные. В высоко зачесанных седеющих волосах — серебряный гребень. Это было единственным в ее облике неожиданным, оно придавало всей ее фигуре какую-то обдуманную законченную полуофициальность. Как расстегнутый воротничок на сержанте, как сдвинутая на затылок и немного набекрень фуражка на Феликсе — в такие минуты с ним можно было говорить о любом предмете, и можно было осторожно пошутить.
Несмотря на свое состояние, Коршак видел эти подробности и думал о них — это уже сделалось его второй натурой: видеть, видеть все…
Женщина в черном что-то негромко, с полуулыбкой на бледном сухощавом лице говорила мужчинам и было такое впечатление, словно все они сейчас по знаку женщины в черном двинутся куда-то процессией… Прислушивались к словам женщины в черном остальные, в очереди, и только одна очень хорошенькая, очень холеная девица в джинсах, не доходящих гачами до щиколоток, в вязаной кофте с нашитыми на локти кожаными заплатами, щебетала с буфетчицей. Коршак видел их всех так, словно на всю эту группу был направлен свет юпитеров, а остальное — зал, буфет с кофеварочной машиной, с полками, заставленными разномастными бутылками, блоками заграничных сигарет, коробками с жевательной резинкой, в зеркалах и потолок мореного дуба — все это было погружено во мглу, хотя на самом деле горели на стенах бра и светились в несколько огней мягким светом люстры.
— Вот все и произошло, малыш, — тихо проговорила Сибилла. — Видишь, как быстро! Теперь будем ждать его. Он сейчас должен появиться. Влево, влево смотри, если он не забыл про тебя…
— Что я должен делать, Сибилла?
— Ничего… Вот он. Иди встречай…
Коршак поднялся и пошел на бледное, осунувшееся, еще более отекшее, но спокойное лицо Сергеича. Сергеич медленно двигался по проходу, оглядывая зал. Наконец, он увидел Коршака, увидел за ним женщину в черном: Коршак догадался об этом по направлению взгляда Сергеича. Потом Сергеич снова стал смотреть Коршаку в лицо.
— Вы, Коршак, действительно попались мне навстречу с полными ведрами, — сказал он. — Идемте, показывайте вашу якорную стоянку, я хочу выпить с вами коньяку.
Они миновали при их приближении замолчавшую женщину в черном и ее молчаливых спутников. И о том, что выразили их лица, какое движение прошло по ним — по каждому свое, — сколько выказалось на них, Коршак написал потом целую главу, и мог писать еще, все черпая и черпая отсюда — из этого своего наблюдения. Он помнил, как напряглась мягкая теплая рука Сергеича на его предплечье, где она лежала…
Сибиллы за столиком не было. Остался только прибор ее — пустая чашечка для кофе, порожняя рюмка, сахарная обертка и тарелочка с недоеденным бутербродом.
— Так о чем мы с вами говорили, Коршак?
— Вы говорили о земле, которая есть у каждого, — тихо сказал Коршак.
— Да… Да… О земле… Мы говорили о земле. Никогда не предавайте ее, Коршак. Никогда… Это значит — предать самого себя. Она не простит.
Неожиданно Сергеич поднялся. Он сделал это так резко, что качнул столик, и шагнул было в сторону, но остановился, обернувшись к Коршаку.
— Простите, Коршак… Я должен… Мне крайне нужно сейчас…
Он махнул рукой и пошел, не договорив.
Изо всех трудно прожитых в жизни минут минуты ожидания в аэропорту вылета оказались для Коршака самыми трудными. Самолет, на котором он должен был лететь и на который взял билет сразу же по прилету, еще не позвонив Сергеичу, уходил в пять тридцать утра. Регистрация, посадка — все это могло начаться не раньше трех часов ночи, а из такси Коршак вылез без пяти минут двенадцать.
Несколько раз он подходил к телефону-автомату, опускал монетку, набирал несколько цифр знакомого номера, и — вешал трубку: поздно. Было очень поздно. Но и не позвонить было нельзя — Сергеич мог подумать, что и Коршак исчез «со смыслом»: что, мол, теперь ждать от старика? Бо́льшую муку, чем сознание этого, трудно было бы придумать.
Коршак маялся в прокисшем, отсыревшем, переполненном спящими и дремлющими людьми здании, выходил в мокрую московскую — нет, уже не московскую, уже на пути к бухте Березовская — ночь. Москва осталась позади с ее бесстрастными огнями, с женщиною в черном у буфета, с растворившейся в небытие, словно ее и не было никогда, Сибиллой. Только Сергеич не отдалялся — тут он был, рядом, только словно за стеклянной стенкой — кричи не кричи — не услышит и не поймет ни слова.
И неожиданно нашелся выход. Еще оставались деньги, которые брал у Феликса. Коршак сунул руку в задний карман брюк и выгреб их оттуда горстью. Рублей полтораста — не меньше. Теперь они нужны были только на одно дело, а едва пересечет самолет прибрежную полосу — можно жить совсем без них.
Водители такси группкой стояли возле головной в очереди машины. Коршак пошел вдоль строя автомобилей с яркими зелеными огоньками. В одной из них дремал пожилой водитель, надвинув форменную шестиклинку на глаза, Коршак постучал пальцем по стеклу.
— Отец, есть просьба… — сказал он громко.
— Очередь, — ответил таксист, вновь откидывая голову и закрывая глаза. — Иди вперед, хозяин. Очередь у нас.
— У меня особенная просьба. Отвезите письмо. Я буду ждать здесь. Письмо по адресу…
