— Репоголовые? — переспросила я.

— Репоголовые! — повторила Сань Ма. — Мы так прозвали японцев, потому что они везде едят эту свою маринованную репу! Фу-у-у! Какой от нее остается жуткий запах! В общем, они ходили по предприятиям, делая вид, что проводят проверки безопасности. Ну да! Все прекрасно знали, что они осматривались, чтобы решить, есть ли там чем поживиться.

И если хозяин предприятия не шел на уступки и хоть как-то им возражал, японцы находили способ отобрать у него вообще все, включая жизнь! Конечно же, очень осторожно, чтобы не будоражить людей. Но время от времени появлялись слухи о человеке, неожиданно примкнувшем к японцам, чтобы взамен они позволили ему сохранить свое дело. Так китайские предприниматели предавали свой народ. Они клялись в верности этим репоголовым, и из-за этого становилось только хуже, потому что японцы раз от раза набирались силы. Таких предателей не любили, люди плевали, когда слышали их имена, а по ночам оскверняли могилы их предков.

Однажды — кажется, летом 1941 года — в наш дом пришел японский офицер с несколькими помощниками. Когда служанка открыла им дверь, она сначала закричала, потом потеряла сознание. Японские солдаты хотели поговорить с Цзян Сяо-йеном. Они прошли в его кабинет. Слуги боялись выходить из кухни, чтобы подать чай, поэтому мне самой пришлось это сделать. Своими руками напоить японских офицеров чаем! Чуть теплым и жидким, разумеется.

Старший офицер восторгался мебелью, хваля разные предметы, их красоту и ценность. А потом он перевел взгляд на твоего отца, словно смотрел на вещь, которую хотел купить. Он сказал: «Цзян Сяо-йен, мне нравятся ваши манеры и ваш здравый смысл. Вы знаете, как управляться с новой обстановкой в Шанхае и как помочь городу вернуться к нормальной жизни».

Твой отец ничего не ответил на это. Он продолжал сидеть в своем кресле, такой внушительный, не сдвинувшись с места ни на дюйм. Японский офицер прохаживался по комнате, поглаживал письменный стол отца, корешки великих книг, свитки и картины на стенах. Он намекал, что с удовольствием украсил бы подобными сокровищами свой собственный дом.

«Цзян Сяо-йен, — наконец сказал японец. — Нам нужно, чтобы вы подали пример благоразумного поведения своим соотечественникам. Правильно мыслящие люди вроде вас способны приблизить окончание войны. Это пойдет на пользу Китаю, это патриотично. Благодаря этому меньше людей пострадают и лишатся своих предприятий. Все останется в целости и сохранности, — и офицер рукой обвел картины на четырех свитках, висевшие на стенах. — Как они», — добавил он.

И тут твой отец встал и бросил чашку в одну из этих картин! Клянусь тебе! Им было по две сотни лет, и он уничтожил одну из них броском чашки! Я им так гордилась!

В общем, что именно случилось в этой комнате, я не знаю. Знаю только, что когда я ушла, твой отец швырнул чашку в картину, словно отвечая японцу, что он предпочтет уничтожить все своими руками, чем отдать им.

На следующий день он выглядел очень обеспокоенным. Но я думала, из-за того, что мы скоро потеряем дом. До замужества я жила в очень бедной семье, поэтому была готова вернуться к прежнему образу жизни. Я смирилась с этой мыслью.

А через два дня на передней стене дома, выходящей на улицу, и на воротах появились большие плакаты. На них было написано, что Цзян Сяо-йен, владелец этого дома и текстильно-торговых компаний «Пять фениксов», поддерживает новое правительство Китая, то есть императора Хирохито. То же самое объявили в местных газетах. В одной статье писали, что Цзян Сяо-йен призвал земляков принять и построить новый Китай, объединенный с Японией в борьбе против иностранного империалистического влияния.

От нас ушли почти все слуги, вместе с моими сыновьями и их семьями. Сыновья У Ма и их жены остались, но они всегда напоминали куриц, копошащихся в земле. Они не поднимают глаз, чтобы посмотреть, кто бросает им зерно. В общем, я спросила твоего отца, зачем он это сделал, но он не ответил. Тогда я накричала на него, впервые в жизни! После этого никто ни с кем не разговаривал.

За считаные недели фабрики снова заработали в полную мощность, ткани пошли на экспорт, и об успехах этого обновленного предприятия тоже сообщалось в газетах.

Я снова накричала на твоего отца: «Так вот почему ты стал предателем! Вот ради чего все могилы предков перевернуты вверх дном! Вот за что мы будем вечно вариться в котле с маслом!» Твой отец закричал в ответ. Он даже попытался замахнуться, но его рука повисла, как свернутая шея утки. А потом он упал на кресло. У него случился удар, и он не в силах был вымолвить ни слова.

Лишь спустя несколько месяцев твой отец снова сумел двигать руками и ногами, почти так же, как раньше. В этом смысле он не сильно пострадал. Но дар речи к нему не вернулся. Хотя, подозреваю, твой отец и не желал говорить о том, что натворил. И двигалась теперь у него только одна сторона рта. Его лицо оказалось разделенным на две половины — каждая с собственным выражением. Одну половину он всегда показывал миру, а второй было лицо, которое он потерял и больше не мог это скрывать.

Ты догадываешься, что произошло, когда закончилась война. Солдаты Гоминьдана в первую очередь пришли в дома и на фабрики тех, кто поддерживал японское правительство. Наши фабрики закрыли — до принятия решения, что же делать с предателями Китая. А потом злые люди принесли целые мешки камней, расписали лозунгами и замазали нечистотами забор и стены дома. «Тот, кто гладит лошадиный зад, заслуживает ослиного члена».

Вскоре после этого Гоминьдан явился в наш дом. Конечно, твой отец ничего не смог сказать, поэтому объясняться пришлось мне. Я сказала, что твой отец ненавидел японцев всем сердцем. Но к тому времени, когда японцы отобрали его бизнес, он перенес удар и был не в состоянии сопротивляться, как обязательно сделал бы в ином случае. Он был беспомощен, не способен разговаривать, как и сейчас. И, показав картину с чайным пятном, я добавила, что Цзян Сяо-йен сделал все, что было в его силах, чтобы отречься от японцев.

Гоминьданцы сказали, что это не оправдание, потому что народ все равно верит в то, что он — предатель. Но пока они оставят его в покое, не расстреляют, как остальных. А какого наказания он заслуживает, решат позже.

— Какой ты хороший человек! — сказала я Сань Ма.

В своей старой комнате я размышляла об услышанном. Что заставило отца передумать? Неужели страх? Или любовь к деньгам? Или ошибочная надежда обрести спокойствие?

Но причины его поступка не имели значения. В глазах других людей его ничто не могло оправдать. Лично я считала, что он совершил худшее из возможного: спасся ценой собственной чести и стал предателем. Но, с другой стороны, как можно винить человека в том, что в испуге он проявил слабость, если сам ты не оказался в схожей ситуации и не поступил иначе? Как можно ожидать от человека превращения в героя, который предпочтет смерть бесчестью, если стремление сохранить свою жизнь заложено в нашей природе?

Я говорю тебе это не для того, чтобы его оправдать. Я прощаю его всем сердцем, ощущая боль, которую чувствует лишенный выбора человек. Потому что если бы я решила обвинить отца, то мне пришлось бы винить и мать за то, как она со мной поступила, бросив, чтобы устроить собственную жизнь. А потом и себя за решения, которые я принимала с теми же целями.

Узнав, что сделал мой отец, Вэнь Фу сначала воспылал гневом. Сотрудничество с японцами! Предательство народа хань! Можно подумать, что сам Вэнь Фу был многим лучше. Разве он не разворачивал самолет, боясь угодить под пули японских истребителей? Разве не спасал свою шкуру, когда вокруг него гибли люди?

Слышала бы ты, как Вэнь Фу орал на отца, молча сидевшего в кресле.

— Да я сам должен сдать тебя в Гоминьдан!

Правый глаз отца расширился от страха. Левый продолжал смотреть вперед без всякого выражения.

Тогда Вэнь Фу сказал:

— Тебе повезло, что твоя дочь вышла замуж за такого доброго человека.