Мы с Минь оказались во многом похожи: красивые тела, глупые сердца, сильная воля и привычные к страху спины. Конечно, мы происходили из разных семей, но я и в самом деле была не лучше ее.

Мы обе мечтали о счастливом будущем, которое настанет если не завтра, то послезавтра обязательно. А когда это произойдет, мы обязательно придумаем себе счастливое прошлое, которого у нас не было.

Честно скажу: неприязни к ней я не питала. Мне даже нравилось ее общество. Пусть Минь и была неотесанной, зато простодушной и искренней. Она накладывала в свою тарелку кучу еды, прославляя ее вкус до небес. Восхищалась моими кольцом и цепочкой и спрашивала, из настоящего ли золота они сделаны. Говорила, что у меня красивая одежда, и спрашивала, что сколько стоит. И было ясно, что она задает эти вопросы не в надежде, что ей предложат то, чем она так восхищается.

И еще Минь ни на что не жаловалась и не командовала слугами, в отличие от Хулань. Она благодарила их за каждый пустяк, предлагала подержать на руках Данру, когда он плакал, и разговаривала с ним на родном северном диалекте. А когда Вэнь Фу не было дома, Минь рассказывала истории, каких не услышишь ни от одной приличной девушки: о бывших бойфрендах, танцевальных вечеринках, шанхайских ночных клубах, в которых она развлекалась или работала. Признаюсь, мне нравились ее рассказы. Нравилось наблюдать, как драматично она закатывает глаза и взмахивает руками.

— Я певица и танцовщица, — сказала Минь, пробыв у нас около двух недель. — Но придет день, и я стану киноактрисой.

«Так вот о чем она мечтает», — подумалось мне.

— Какое ты возьмешь себе имя? — спросила я вежливости ради.

Я знала, что многие актрисы берут псевдонимы, как Бабочка Ху или Певчая Птичка Лиянь, которые мне очень нравились.

— Пока не знаю, — ответила Минь и рассмеялась. — Но точно не то, которое мне дали в Шанхае. Когда я работала в «Огромном мире», меня там все называли Резиновой Феей. Вы знаете «Огромный мир»?

Я кивнула. Мы с Пинат однажды слышали, как на террасе дядюшка рассказывал об этом заведении — парке развлечений, расположенном во Французском квартале и рассчитанном на вкусы иностранцев. Дядюшка говорил, что там очень гадко, там опасно для женщин, там можно встретить множество всяческих странных вещей. Уродцы заигрывают с красавицами, животные и акробаты подбрасывают друг друга в воздух. Устроители шоу извлекали пользу из старинных суеверий. «Огромный мир», куда не заглядывал ни один уважающий себя китаец, дядюшка винил в том, что он дает иностранцам неверное представление о Китае. Не все китайские мужчины курят опиум и разговаривают с духами, и не все девушки бегают полураздетыми или поют и танцуют, подавая чай. А теперь я познакомилась с девушкой, которая там работала! Минь встала и прошла в дальний конец комнаты. — Мое шоу было очень популярно. Я выходила в тяжелом головном уборе и длинном плаще, закрывающем руки и ноги. Классика, как у королевы фей. — Она снова пересекла комнату. — Следом выходил француз, мой босс, — тоже в плаще, а еще в круглой шапочке, словно ученый. У него были прикрыты клейкой лентой веки, на манер иностранцев, изображающих китайцев, вот так, очень страшно. И он приклеивал к лицу два тонких, как крысиные хвосты, уса, свисавших до колен.

Минь прогулялась в другом направлении, очень медленно, поглаживая воображаемые усы.

— А, сестрица! — сейчас она имитировала голос старика. — Где тайный эликсир бессмертия? Ну же, говори, рассказывай. Не хочешь? Тогда придется тебя пытать.

Минь медленно высвобождалась из воображаемого плаща — сначала одна рука, потом другая.

— Под плащом оказывались короткая рубашка и короткие штаны, отрезанные здесь, над коленями. И больше ничего, кроме ярко-красных мягких туфелек и перчаток. Руки и ноги я пудрила, чтобы выглядеть бледной как мел. — Она покрутила руками.

Мне было трудно себе это представить. Какая девушка станет стоять перед иностранцами в одном белье?

— И тогда француз подводил меня к пыточному ящику, такому деревянному приспособлению, похожему на тюремную клетку, с колодками. Огромному, как эта комната. Все наблюдали, как он вставляет мою голову в отверстие, а руки и ноги — в щели, которые тянулись до самых углов.

Она указала на углы комнаты, а потом села на стул, чтобы изобразить то, что происходило дальше.

— На виду оставались только моя голова, руки и торчащие ноги. Я крутила головой и трясла руками и ногами, крича жалобным голосом: «Пожалуйста! Пощадите! Не мучайте меня!» А потом смотрела на публику и звала: «Помогите! Помогите!» Я была очень хороша. Я умела говорить это на французском, немецком, английском и японском языках. Иногда посетители волновались и кричали французу, чтобы он меня отпустил. Но чаще мужчины кричали: «Давай уже, скорее, заставь ее кричать!».

Тогда скрипач начинал играть нервную музыку, а француз — тянуть веревку, прикрепленную возле пыточной клетки. И мои руки и ноги расходились все дальше вдоль щелей.

И вот Минь, сидя на стуле, начала разводить руки и ноги в стороны, до тех пор пока на стуле ее не удерживал только зад. Ее глаза стали большими и испуганными. Мне тоже было страшно.

— Я кричала все громче и громче, — прошептала она. — Скрипка издавала все более высокие трели, пока мои руки и ноги не оказывались по углам пыточной клетки, в двенадцати футах от головы, с лицом, кривящимся от боли! И я хрипло кричала: «Я скажу! Скажу!» Тогда француз поглаживал бороду и произносил: «Так что это? В чем секрет бессмертия?» И, наконец, я в последнем усилии выкрикивала: «Это доброта! То, чего у тебя никогда не будет!» И после этого я обвисала и умирала.

Минь зажмуривала глаза и открывала рот, изображая покойника, а я смотрела на нее.

— Ай-ай! Какой ужас! И ты должна была делать это каждый вечер?

Вдруг она открыла глаза и вскочила со стола, громко смеясь.

— Но это же просто трюк! Трюк! Разве вы не понимаете? Из клетки были видны не мои ноги в красных туфельках и руки в красных перчатках! В этой клетке сидели еще четыре девушки, которая высовывали кто руку, кто ногу, и двигали ими в такт моим крикам. Понимаете? Я была только актрисой, лицом, голосом.

Я кивнула, пытаясь сложить все в одну картинку.

— Ну да, я была очень хорошей актрисой. Каждую неделю кто-нибудь в зале терял сознание. Но потом мне стало скучно. К тому же слишком много народу хлопало и радовалось, когда я умирала. — Она вздохнула. — Я ушла оттуда, когда нашла работу получше.

Я пела в Синсиа, ну, знаете, торговый комплекс на Нанкинской улице. Я была одной из девушек, развлекавших пением клиентов в ресторанах под открытым небом. Но эта работа закончилась очень скоро, через два месяца, потому что началась война. Бомбы упали прямо на торговый центр, я ходила посмотреть, что там случилось.

Я поняла, что Минь говорила о тех самых бомбах, сброшенных по ошибке.

— Вы бы это видели! Я стояла на другой стороне улицы, прямо перед торговым центром, среди огромной толпы. И оттуда мне казалось, что убито больше сотни человек. Ужасное зрелище! А потом всем велели разойтись. «Всё под контролем! — кричали они нам. — Никто не пострадал. Какие тела? Это не тела, а мужская и женская одежда».

Вот что они говорили: только тряпье, растерзанное взрывом.

Минь повернулась ко мне:

— Вот так и получилось, что я видела одно, а слышала другое. И задумалась: чему же мне тогда верить? Глазам или ушам? В итоге я положилась на сердце. Мне не хотелось думать, что я видела тела погибших. Лучше уж считать это иллюзией, вроде той, которую я создавала в «Огромном мире».

Я тогда подумала, что эта Минь очень похожа на меня. Видели одно, слышали другое, и обе положились на глупое сердце.

— Подождите, — вдруг сказала она. — Я знаю кое-что, чему вы ни за что не поверите!

Минь быстро побежала вверх по ступеням, вернулась с пластинкой в руках и так резко повернула ручку граммофона, что, когда она опустила иголку, музыка заиграла слишком быстро. Девушка тут же начала вращать бедрами и щелкать пальцами.