Нет, это была не любовь! Я не об этом говорю. Это была глупая надежда. Я училась надеяться на лучшую участь.
Ты мне не веришь? Разве тетушка Хелен не рассказывала тебе эту историю? Ну что же, она хотела, только я ей не дала. Я знала, что если она возьмется за рассказ, то все перепутает. Она бы сказала:
«Твоя мать влюбилась. Так романтично!»
Но ты же ее знаешь. Если она где наткнется на ложь, то сочтет ее правдой. Как вот эта ее история про опухоль мозга. Нет у нее никакой опухоли. Я ей сказала, но она не поверила. Она решила, что я так говорю из жалости.
«А почему я должна тебя жалеть?» — спросила я.
«Потому что я умираю», — ответила она.
Ну вот как с такими спорить?
Вот почему я сама рассказываю тебе эту историю, а не тетушка Хелен. И ты должна верить мне, потому что я твоя мать. Я не любила Вэнь Фу, даже в самом начале. Я была счастлива, конечно, но только потому, что увидела в этом браке шанс. Хотя могла перепутать счастье с любовью, самую малость.
Несколько дней после этого объявления я внимательно выслушивала тетушек, склонив голову в самой почтительной манере. Они говорили, какая хорошая семья Вэнь и как мне повезло. Старая тетушка подчеркнула, что они принимают меня, несмотря на порочащее поведение моей матери. Мне рассказали, что у Вэней успешный бизнес за рубежом. Вэнь Фу будет рад помочь моему отцу с продажей наших шелков и хлопка. Он даже уже пообещал это. Я узнала, что мать Вэнь Фу очень талантлива, хорошо шьет и рисует пейзажи, прекрасно готовит и эффективно управляет домом. Она многому может меня научить. Да и сам дом, конечно, не так прекрасен, как наш, но все же очень хорош, и в нем много слуг. У Вэней даже есть автомобиль!
Чем больше я слышала, тем больше мне хотелось им верить. Я представляла, как Вэнь Фу приедет на автомобиле, чтобы забрать меня с собой, и как я буду рада оставить свою прошлую жизнь позади. Я мечтала жить в счастливом доме, где никто ни на кого не жалуется, и о свекрови, редком сокровище, которая бы хвалила меня, а не ругала. Я представляла себе слуг, которые наливают мне чаю еще до того, как я осознала, что хочу пить. И там же, в моих фантазиях, вокруг меня бегали дети, много детей, почему-то все одного роста, и они тянули меня за полы юбки, заставляя улыбаться. Когда тетушки сказали, что я выйду замуж за Вэнь Фу, я представила себе будущее таким, как его описала гадалка, разговаривая с Пинат.
И теперь, когда мне выпало такое большое счастье, мне было очень жаль кузину. Но потом она стала обвинять меня в предательстве. Все это время, до самой свадьбы, нам приходилось делить кровать. Когда я входила в комнату, она плевала на пол, а по ночам пинала мои ноги, толкалась и стягивала с меня одеяло, шептала, что я хуже червей, которые поедают мертвых животных.
— Ну ты же слышала свою мать, — протестовала я. — Я старшая, значит, должна первой выйти замуж. Мне приходится слушаться. Если хочешь что-то изменить, иди и сама поспорь со своей матерью.
Если бы я тогда хорошенько подумала, то поняла бы: тетушкам нет никакого дела до того, кто из нас старше. Просто Пинат, своей любимице, они всегда отдавали ей все самое лучшее: лучшую одежду, самые теплые слова, больше денег, лучшие амулеты на удачу, больше микстур, если она заболевала. Я уже говорила, что они не обращались со мной плохо, просто с Пинат они обращались лучше. Почему же я была так глупа? Следовало догадаться, что если меня отдают семье Вэнь Фу, то это не такая уж блестящая партия.
А потом произошло кое-что, из-за чего я испугалась, что могу всего этого лишиться. Тетушки сказали, что отвезут меня в Шанхай, к отцу, чтобы просить разрешения на мой брак. Они показали мне его письмо, — в котором он сообщал, когда нам приехать. Ни слова больше, никаких поздравлений. Тогда еще не было телефона, и остров никак не связывался с Шанхаем, а значит, письмо доставил гонец, а не почтовая служба. Это увеличивало важность послания, которое я держала в руках.
Попробуй представить, что я тогда чувствовала.
Я не видела отца почти двенадцать лет, с тех пор как он отправил меня на остров. А когда мы ездили в Шанхай, тетушки ни разу не приводили меня к нему.
Он не писал мне, не приезжал проведать на остров или в пансион. И я не знала, радоваться или бояться встречи.
Пришло утро, и мы с тетушками приняли раннюю ванну. Мы надели лучшую одежду, яркие шелковые платья и куртки, и купили билеты первого класса на катер, который должен был за два часа довезти нас до Шанхая. Когда мы сошли с катера, возле причала нас уже поджидал длинный черный автомобиль, который и повез нас в дом отца на Джулу-роуд. Все казалось мне волшебной сказкой.
Однако, пока мы шли по дорожке к дому, я поняла, что мы совершили непростительную ошибку. Слишком броская одежда демонстрировала нашу незначительность. Вот открылась дверь, и я оказалась в прихожей дома, в котором некогда жила, но которого уже не помнила.
Этот дом был вдесятеро больше и красивее того, который стоял в Речном Устье. Никакого сравнения. Здесь хотелось ко всему прикоснуться и в то же время страшно было сделать шаг, чтобы ничего не разбить. Рядом со мной стояли две высоких резных этажерки с крохотными белыми статуэтками. Одна изображала охотника, преследующего оленя, другая — двух девушек в английских платьях. Казалось, они могут разрушиться от одного чиха, кашля или даже слишком громко сказанного слова.
Я смотрела вниз, на ноги, и жалела, что не могу присесть и смахнуть пыль с туфель. А потом мой взгляд переместился на мраморный пол.
Неожиданно я вспомнила, как пролегает по нему узор. Мама как-то рассказывала, что в полу есть драгоценные камни, оставленные рекой, которая когда-то протекала по мраморному руслу. Перед моими глазами на полу играли разноцветные блики — тени ярких рыб, как говорила моя мать.
Я подняла глаза, чтобы посмотреть, откуда падает этот разноцветный свет, и увидела витраж в окне над первой лестничной площадкой. Там были изображены цветы, деревья и трава. Мне очень хотелось вспомнить, видела ли я его раньше. Глядя на широкую спиральную лестницу, я пыталась вспомнить гладкое темное дерево перил и то, как оно ощущалось под ладонью.
Именно в этот момент я увидела отца, спускающегося по лестнице, неторопливо, шаг за шагом. Он походил на бога.
Я вспомнила эту его манеру — он будто никогда и. никуда не торопился — и это чувство постоянного ожидания и страха, когда не знаешь, что произойдет дальше.
Сейчас он, совершенно бледный, стоял на последней ступени и смотрел на меня. Наверное, мы оба глядели друг на друга, словно на призраков. Ах да, возможно, он узнал во мне черты матери, и его охватила ненависть. Я склонила голову в поклоне.
— Дочь, — неожиданно сказал он, — тебе следует пригласить наших гостей присесть.
Я обернулась, чтобы посмотреть, к кому он обращается, но рядом никого больше не было. Старая тетушка подтолкнула меня, и вот я уже говорила, указывая на гостиную справа:
— Прошу вас, присаживайтесь. Проходите и садитесь, не стесняйтесь.
Я будто всю жизнь приглашала тетушек в этот дом, в котором так давно не жила.
Мы тихо сидели на диванах с перьевыми перинами, погрузившись в них так глубоко, что мне показалось, я застряла. Старая тетушка нервно кивала:
— Как поживаешь, старший брат? В добром здравии, надеюсь?
— Как ты? Как ты? — вторила Новая тетушка.
Отец улыбнулся, медленно закинул ногу на ногу и только потом ответил:
— Неплохо, но и не лучшим образом. Знаете, как бывает, когда кости понемногу стареют.
— Ай, чистая правда! — тут же подхватила Старая тетушка. — Вот и у меня точно так же. Живот болит каждый раз после обеда, и здесь, прямо в кишках…
Стоило отцовской брови выгнуться дугой, как все снова замолчали. В соседней комнате пробили часы, и тетушки, изображая неземное наслаждение, дружно сообщили, что это самый приятный из звуков, который им доводилось слышать.
Я молчала. Здесь, в гостиной, я заметила, что отец постарел и превратился в тощую и более пожилую версию дядюшки. От младшего брата он отличался жестким умным лицом. Отец носил круглые очки в золотой оправе и темный западный костюм, но с китайской жилеткой под пиджаком. Его нельзя было назвать высоким, хотя он производил впечатление крупного мужчины — возможно, из-за манеры самую малость поворачивать голову к слуге и отдавать распоряжения медленным взмахом руки. Однако на этот раз он повернулся ко мне:
