И еще: «Не заставляй меня волноваться».

На сей раз монады не существовали каждая сама по себе, медуз не уносило потоками в противоположные стороны. Муж чувствовал, что эта поездка не такая, как предыдущие, беспокоился, задавал вопросы. Я вдруг осознала, что совершенно не хочу подпускать его к себе все то время, пока нахожусь здесь, — мне нужно сосредоточиться на тех, кто существует в моих кошмарах и воспоминаниях.

Улегшись в постель, я отправила Пьетро короткое сообщение: «Представляешь, дом в еще худшем состоянии, чем я ожидала. Чтобы все тут разрулить, понадобится время. Я в порядке, мама тоже».

— Мы все выбросим, — произнес Никос, указывая на «Монополию» (в нее я любила играть, когда училась в начальной школе), «Клуэдо» (открыв в себе способности к дедукции, я не раз побеждала маму в этой игре), «Гуся» (я ставила на поле четыре фигурки, делая вид, будто в игре четверо участников), пазл с картиной Пикассо «Ребенок с голубем» и мою любимую игру скребл с пластиковыми буковками.

В этой самой кухне Сара, моя подруга отроческих лет, по секрету рассказала мне, что занималась сексом с двумя парнями сразу; наша дружба подходила к концу, мы стояли на пороге одного из тех неизбежных расставаний, когда из близких друг другу людей двое превращаются в очевидцев событий, за которые каждому неловко и которые каждый хотел бы забыть. Мы обе еще были несовершеннолетними, и я завидовала Саре, сделавшей то, на что у меня не хватило бы смелости. Мне казалось, отважься я на подобное, покойные предки встанут у изножья кровати и воззрятся на меня с немым укором. Мертвые — ревностные судьи всех поступков, которых больше не могут совершить, ошибок, которых больше не могут допустить, развлечений, которые доступны только живым. Мамины родители задержались в доме с явным намерением познакомиться со мной — внучкой, появившейся на свет после их смерти. Дед умер от апоплексического удара — вел машину, почувствовал себя плохо, включил аварийную сигнализацию, съехал на обочину автострады и через пять минут скончался. Бабушка заболела раком спустя несколько месяцев после его похорон и вскоре тоже покинула этот мир. Так дом и оказался в распоряжении их единственной дочери — моей будущей матери. Я верила, что дед и бабушка ежегодно навещают нас в ночь с первого на второе ноября. Вечером я ставила на стол хлеб и молоко, а наутро обнаруживала, что молоко наполовину выпито, а хлеб наполовину съеден. Рядом лежал конверт с банкнотой и белое миндальное печенье в форме косточек, которое я так любила погрызть, чем изрядно портила зубы. Красовались на столе и фрутта мартурана, к которым я вообще не прикасалась, потому что они были тошнотворно сладкими. Мне нравилось просто рассматривать эти искусно изготовленные пирожные в виде плодов опунции, гроздей винограда, долек арбуза… Да, я догадывалась, что изменения на кухонном столе — маминых рук дело, и все равно события, которые повторялись в нашем доме в ночь на второе ноября, каждый раз поражали мое воображение. До того, как мне исполнилось тринадцать, я представляла себе смерть в виде прямой линии, указывающей на неизбежность течения времени, или же в образе пространства, из которого люди не возвращаются никогда, если не считать одного дня в году. Смерть была событием трагическим, но в конечном итоге приносила определенные плоды и потому не пугала меня.

Тут он споткнулся о стопку старых настольных игр, и коробка с «Гусем» упала на пол.

Мои ноги ступают по чему-то белому, неподалеку идет мама в красной шапке и шарфе, рядом с мамой какая-то неизвестная мне женщина. Я увязаю в снегу, на мне футболка пастельного оттенка, руки почти голые, я окликаю маму и ее спутницу, я смеюсь, громко смеюсь. Пробегаю языком по зубам, те качаются и выпадают один за другим. Смотрю на себя со стороны и вижу впалый старушечий рот. Остается только имплантат в десне, такой твердый и неестественный. Месиво резцов, клыков и коренных зубов пахнет слюной и лекарствами, десны кровоточат. Вглядываюсь в панорамный снимок моей ротовой полости и замечаю в нем свое отражение. Увидеть во сне, как выпадают зубы, — к несчастью. Нужно проснуться. При чем тут зубы, при чем тут снег? Очнись, очнись! Просыпаюсь и вижу вокруг себя тусклый свет.

На мне потная футболка, которую я носила весь день. Быстро сдираю ее и бросаю, она долетает до балкона, я встаю, нахожу чистую и снова укладываюсь спать.

— А вода вам нужна? Могу принести из холодильника.

— Нет, спасибо, синьора, вода у нас есть. Давайте сейчас вместе поднимемся на крышу, я хочу, чтобы вы взглянули на участок стены рядом с бочкой для дождевой воды, мы не можем разобрать его без вашего разрешения.

— Хорошо, идемте. Дочке моей тоже не мешало бы с нами сходить, но она все еще спит.

— Знаете, как говорят: один отец прокормит и сотню сыновей, а сто сыновей не прокормят и одного отца.

Мои глаза распахнулись, я легла на другой бок и свернулась калачиком. Новый день в доме начался с трели дверного звонка, голосов матери и синьора Де Сальво.

Я была готова отказаться от почетного долга рано вставать, была согласна смириться с тем, что не кажусь окружающим внимательной и заботливой дочерью своей матери, я просто мечтала побыть одна, и никто не мог мне в этом помешать. Наша с домом разлука выдалась долгой, и я не знала, сколько времени нам понадобится, чтобы заново изучить друг друга. И потом, мама позвала меня не помогать с ремонтом, а сортировать вещи, чем я и собиралась заняться в ближайшее время.

Никос, должно быть, уже работал на террасе. Я представила его себе: рубашка прилипла к вспотевшему телу, выпачканные известкой штаны закатаны до колен. Сейчас восемь, вот-вот вдарит жара. Сентябрьское солнце эгоистично и упрямо, совсем как отчаяние. Кто ничего не знает о Сицилии, полагает, что солнечный свет улучшает настроение и дарит безграничную радость, но сицилийцы хоронятся от палящего солнца и страдают от него, как от бессонницы или болезни. Никому в мире не понравилось бы провести всю жизнь на солнцепеке. От переизбытка яркого света можно ослепнуть, превратиться в инвалида. Свет тоже способен стать врагом.

«Надо бы парню надеть шляпу с полями или кепку, чтобы спрятать от солнца шрам, пускай тот и не очень свежий», — подумалось мне. Никос и его отец вот-вот начнут сносить и рушить, а потом будут восстанавливать; мысленным взором я видела, как они ставят ноги на мой кафель, касаются моей собственности — моей, я поймала себя на том, что произношу это слово. «Моя собственность, мои вещи», — повторяла я про себя, зная, что скоро потеряю все или почти все, что могу так называть.

Взгляд упал на стол, в самом нижнем ящике которого под грудой старых дневников и писем хранилась красная железная шкатулка — единственный предмет, заслуживающий спасения. Настанет день, я выдвину ящик, вытащу шкатулку и открою ее.

Сейчас в центре моего внимания находились двое малознакомых мужчин. Если Никос вызывал у меня инстинктивную симпатию, с его отцом дело обстояло иначе. Де Сальво-старший был немного моложе моей матери, и от меня не укрылось то, как он на нее посматривает. Я подтянула к подбородку коротковатую мне простыню и зарылась в нее лицом. Ноги тотчас оголились. Хлопчатобумажная ткань оберегала меня от комаров и зноя, от утомительных обязанностей дочери, наследницы, владелицы, от всех ролей, которые выбрала для меня судьба. Мысли вернулись к красной шкатулке, и на мгновение — всего на мгновение — я вообразила тот миг, когда сниму с нее крышку.

— Не волнуйтесь, ничего страшного, зовите меня, если нужно.

— Мы будем шуметь, а ваша дочь еще спит. Мне неловко перед ней.

— Ну, ей все равно пора просыпаться и вставать.

Мать прошла по коридору и остановилась возле моей комнаты. Постучалась. Я ожидала, что сейчас мама станет будить меня, но она лишь молча подождала у двери и возвратилась в кухню. Я посмотрела на часы-будильник, которые когда-то стояли на папином ночном столике и теперь занимали место между лампой и мотком проводов. Отцовские часы всегда показывали одно и то же время.