— О таком даже думать грешно, стыдись! И потом, позволь напомнить, ты приехала сюда помочь мне. А что в итоге? Сидишь взаперти и дурака валяешь, все дела опять на мне. Ты спрашиваешь, страдала ли я?

— Мам, я как раз собиралась взглянуть на стену возле бочки, хочу увидеть, на каком этапе сейчас работы.

— Можешь не торопиться, ее уже снесли. И кстати, проблема вовсе не в стене, Ида.

В голосе матери нарастал ветер, надвигалась буря, готовая швыряться в меня песком. Интересно, слышат ли Де Сальво отзвуки этого ненастья? Я снова испугалась маминого гнева, как когда-то во время наших с ней перебранок опасалась, что крики и обидные слова достигнут соседских ушей. Нет, теперь все по-другому — я взрослая, а она старая; нельзя, чтобы она опять относилась ко мне как к ребенку, я больше не собираюсь такое терпеть.

— Проблема в том, что тебе все равно. Ты нисколько не переменилась, тебе по-прежнему нет никакого дела до матери. Ты, моя единственная дочь, самая большая эгоистка из всех, кого я знаю.

Я пришла в замешательство, выпрямила плечи и принялась защищаться.

— Мама, ну что ты говоришь, я приехала ради тебя.

— Вот как? Да ты и пальцем о палец не ударила! Вы только послушайте ее — ах, она приехала ради меня! Подумаешь, одолжение сделала! Ты не удостаиваешь свою мать и взглядом, ты вообще не понимаешь, что такое мать. Желаю тебе тоже стать матерью, родить такого же ребенка, как ты сама, отдать ему все, как я отдала тебе, и не получить ничего в ответ, как не получаю я! Ида, почему у тебя нет детей? Боишься, что зло, которое ты мне причинила, вернется к тебе? Боишься взрослеть? А твой муж? Может, это он не хочет детей?

С грустью я поняла, что в очередной раз ошиблась. Я-то надеялась, что сдерживаемая годами ярость не вскроется нарывом во время моего приезда. Ни годы, ни расстояние не уменьшили связующего нас гнева.

— Что ты от меня утаиваешь, Ида? Уехала и знать не желаешь, чем живет твоя мать, сидишь в своем Риме, кропаешь свои рассказики, милуешься со своим муженьком, который никогда не соизволит появиться здесь! А теперь прикатила и пялишься на старые снимки, как малоумная. Знаешь, у меня есть догадка, почему ты живешь так, словно это вовсе не твоя жизнь.

Песчаная буря разразилась. Порывы ветра били меня по рукам и ногам, песчинки впивались в кожу.

— И кто только надоумил тебя стать такой? Что ты оставишь в этой жизни после себя? Я воспитывала тебя совсем иначе. Моя совесть чиста, я выполнила свой материнский долг, я столько лет растила тебя одна, ты окончила школу, окончила университет, ты ни в чем не нуждалась, у тебя была и есть любовь матери, у тебя есть свой дом. Ида, ну так почему у тебя нет детей? Или ты думаешь, что наша семья не имеет права продолжаться в детях и внуках после того, что с нами произошло? Опомнись, Ида, я сумела забыть это, постарайся забыть и ты. Почему ты относишься ко мне как к пустому месту? Будь моя мать жива, я бы встала перед ней на колени и целовала ее руки.

В этот миг я поняла, что же такое мать, — это то, от чего не скрыться. Говорят, мать все дает и ничего не просит, но никто не говорит, что она просит все и дает то, чего у нее не просили.

За годы после исчезновения отца в маминой душе сформировался мощный циклон. Она то давала ему волю, то держала при себе, я была объектом ее негодования, но не причиной, и потому мои попытки успокоить ее ни к чему не приводили. Сейчас я могла бы отразить нападение матери, призвав на помощь житейский опыт и разные ухищрения, могла бы остановить ее и, возможно, добиться успеха, но так или иначе все закончилось бы этим взрывом, и в результате мы все равно когда-нибудь вступили бы в этот поединок. Почему у меня нет детей? Я сама не знала, мне было понятно лишь, что мы с мужем не согласимся произвести на свет существо, которое может умереть раньше нас, оставив на память о себе невыносимую боль, или же умрет после нас, но непременно умрет, сделав виноватыми тех, кто его создал. Родительство виделось мне бесконечным бременем страдания; если подобное отношение указывает на то, что я унаследовала от отца депрессивные наклонности, что ж, значит, так оно и есть.

Следовало сказать матери то, что я сама знаю.

Я не хочу детей, потому что боюсь, что они умрут, что они исчезнут, боюсь, что их появление разрушит любовь между мной и Пьетро, и у нас нет детей, потому что сами они не появляются, а мы никогда не пытались их найти. У меня нет детей, потому что я не хочу, чтобы внутри меня зарождался человек и жил там в свое удовольствие. У меня нет детей, потому что дети проходят через тело, завладевая им и лишая свою мать — меня — контроля над ним; к тому же я верю: то, что происходит только на уровне тела, на самом деле не происходит вовсе.

— Детей у меня нет, потому что по ночам мы с Пьетро просто спим. Мы больше не вместе. Я имею в виду, как муж и жена.

Буря прекратилась.

— Ну, мама? Дальше объяснять? Теперь, когда я произнесла эти слова, они тебя напугали; мы с Пьетро больше не занимаемся любовью, в кровати мы спим, и только. Спим так же, как вы с папой в те последние недели, когда он совсем слег, и ты говорила мне: «Посмотри, что твой отец делает в нашей постели, посмотри, во что превратилась кровать». Как будто загвоздка была в кровати, а не в страдании. Ты добавляла: «Он больше не работает», словно речь шла о сломавшемся кухонном приборе. Сколько раз ты повторила при мне эти слова, желая убедиться, что я понимаю — это он не выполняет свой долг, а не ты, это он плохой, а ты хорошая? Ты хотела внушить мне, что с тобой все в порядке, ты прекрасная супруга, пусть и забываешь иногда смыть зубную пасту со стенок раковины. Знаешь, мама, я бы тоже сбежала от жены, которая унижает меня перед дочерью.

— Я никогда не произносила при нем ничего подобного.

— То есть, раз ты говорила это из комнаты напротив, он ничего не слышал? Мама, в доме такие стены, что их, считай, и нет. Знаешь что? Продай его поскорее. Можешь отдать задаром, я не буду возражать. Этот дом полон несчастья.

Когда мама вышла из комнаты, конус света, в котором она стояла, опустел, и я отхлебнула глоток холодного кофе.

Я сплю на животе, левая щека прижата к подушке, на наволочке темнеет кружок слюны. Появляется Пьетро, не говорит ни слова, у него хорошее настроение. Он останавливается у кровати, будто стережет мой сон, в его глазах мерцают хитрые огоньки.

У мужа есть черта, которая раскрывается передо мной, когда я пребываю в полудреме: с ним мне хорошо, по-настоящему хорошо. Я убеждаюсь в незаменимости Пьетро, только если его нет рядом; это ощущение усиливается, когда я понимаю, как скучаю по мужу и какое смятение чувствую рядом с другими; в его отсутствие я учусь любить его присутствие. Без него дискомфорт, который я испытываю среди людей, резко возрастает. Если муж умрет, я тоже хочу умереть; впрочем, в таком случае я все равно умру от одиночества.

Во сне мы с Пьетро вместе, и мне не так страшно.

Проснувшись, я тотчас вспомнила о нашем с мамой последнем разговоре. Мне следовало бы сказать: «Прости, что обидела тебя», сделать шаг назад; я не хотела разрушать те картонные ясли, которые она сохраняла на протяжении многих лет, называя их семьей и не делая различия между привязанностью и биологией, между судьбой и выбором. Я подумала об отце, подавленном депрессией и лекарствами, об отце, у которого пропало сексуальное желание, о матери — еще молодой женщине, мучившейся от ненужности своего тела, от невозвратности угасших импульсов; в зеркале родительского брака я видела свой собственный и все прочие браки мира, которые рано или поздно заходят в тупик. Любой брачный союз со временем превращается в своего рода тюремную камеру — муж и жена томятся в ее стенах, с грустью сознавая, что человек, которого они хотели видеть своим возлюбленным, компаньоном, частью семьи, другом, неизбежно перестает подходить под одно из этих определений, а то и под все сразу. Что до нашей с Пьетро камеры на двоих, мне хотя бы достало смелости убрать один из прутьев ее решетки — мой муж не был отцом, по крайней мере моих детей. Тем не менее это не спасает наш брак.