Слева променад и музей, другими словами — вода и место, где много лет работала мама. Справа собор и въезд на шоссе, другими словами — исторический центр города, после реставрации напоминающий парк развлечений, и возможность побега. Но я просто хотела остаться на какое-то время невидимкой, побыть без телефона, без часов, без карманов, без чего-либо вообще. Можно подняться к кварталам с панорамными видами на город по одной из тех улиц, которые носят название «торренти» (когда-то в городе протекало немало рек, но впоследствии их засыпали песком, а поверх устроили дороги, соединившие побережье с холмистой частью города) — торренте Трапани, торренте Джостра, торренте Боччетта… Закрыв глаза, я вдохнула запах пресной воды, пробивающейся сквозь асфальт. Мессина стоит на топкой почве. Я решила повернуть в сторону пасседжатаммаре — туда, где море настолько слилось с городом, что о его существовании в этом месте практически никто не помнил, в точности как никто не помнил о существовании рек, погребенных под проезжими дорогами.

В тринадцать лет из дочери Себастьяно Лаквидары я превратилась в дочь отсутствия Себастьяно Лаквидары. Я росла, воздух в доме был влажным, зимы ветреными, а лета сухими. Особенно сухим выдалось четвертое лето после исчезновения отца. Зимой того года мне исполнялось шестнадцать. «Ты будешь самой красивой шестнадцатилетней девушкой в городе», — предсказывала мама, а я по-прежнему оставалась тощей нескладной девчонкой. Впрочем, мой организм, похоже, решил откликнуться на ту просьбу, которая звучала в маминых словах. Мое лицо слегка округлилось, у меня обозначилась небольшая, но аккуратная мягкая грудь. И хотя красавицы из меня не получилось, мой облик определенно изменился к лучшему. То ли тело послушалось маминых увещеваний, то ли дело было в том, что она уже прошла через это и твердо знала, что рано или поздно детство заканчивается. Мне безумно хотелось сгладить углы и выступы, из которых сплошь состояло мое тело — костлявый нос, закованные в скобки зубы, острые коленки и локти. К моему удивлению, с некоторых пор зеркало начало являть мне новое, более гармоничное отражение. Выходит, мама была права.

Тем временем, пока моя кожа растягивалась, а тело удлинялось и обретало женственные изгибы, воздух становился все суше с каждым днем и мстительное отсутствие отца грозило оставить жителей Мессины без воды. Дождя не было несколько недель, газеты писали о перебоях с водоснабжением, стены дома давили на нас с матерью, мы купили два вентилятора и поставили по одному в каждой спальне. Днями напролет я сидела перед спасительным ветродуем, вытянув ноги и с наслаждением ощущая на коже щекотку движущегося воздуха. Я читала книги, но не те, что стояли на отцовском стеллаже из фанерных досок и кирпичей. В местном книжном я купила «Чуму» Альбера Камю, потому что в ней рассказывалось о мертвых грызунах, а я как раз занималась тем, что выслеживала в доме мышей и расправлялась с ними, тогда как мама их боялась. Что за метафору вкладывает Камю в образ тех крыс, меня не интересовало, для меня они были настоящими, и точка, они напоминали мне о моей битве и моем триумфе. У матери не хватало смелости поставить мышеловку, отодвинуть диван от стены, чтобы отыскать спрятавшегося серого зверька, закричать, чтобы напугать его и загнать прямо на картонку, смазанную клеем, после чего прикончить мышь одним ударом швабры, а я запросто все это делала.

Ночами, изнемогая от жары и обливаясь по́том, я кралась по коридору на кухню, открывала морозилку, отламывала тоненькие сталактиты, выросшие на стенках, и уносила эту твердую воду к себе в постель. Натирала подушку льдом и, создав иллюзию прохлады, снова засыпала, с трудом перекатываясь с боку на бок, потому что несколько килограммов новообретенной женственности, такой непривычной после детской худобы и легкости, мешали мне спать; я ощущала их, когда поворачивалась на бок, когда лежала на животе. Андрогином я больше не была, так в кого же я превратилась и кем мне суждено стать? Мама заранее знала, что я изменюсь, теперь я не сомневалась в этом; я говорила себе, что те слова про мою будущую красоту основаны на ее собственном жизненном опыте, вот и вся разгадка. Материнский инстинкт тут ни при чем, мы с мамой были двумя деревьями, посаженными в разное время, ей довелось вырасти первой, но это не сделало ее родительницей, как не сделало меня дочерью то, что я появилась на свет позже. Нам просто выпало разделять один и тот же клочок земли, маленькому деревцу приходилось тянуться вверх и выгибаться, чтобы наблюдать за большим, оставляя свои ветки и листья беззащитными перед дождем и солнцем.

Целый регион страдал от засухи, дома моих одноклассников стояли без воды, потому что тем летом имя отца вылило всю воду на меня, благодаря чему я выросла.

День за днем я все ярче демонстрировала то, чего больше не было у Себастьяно Лаквидары, — тело. Я облачалась в эластичные шорты, футболки в цветочек, бюстгальтеры на косточках, коловших под мышками, парусиновые кроссовки, браслеты из флуоресцентных резинок, а вместо очков носила мягкие контактные линзы нового поколения. Мама привела меня к офтальмологу, не утерпела и вместе со мной вошла в кабинет врача, где тотчас вытащила из сумочки веер и начала обмахиваться им, жалуясь на раннее потепление. Врач вежливо выслушал маму, осмотрел мои глаза и велел подойти к зеркалу. Под руководством доктора я стала тренироваться надевать линзы — вымыла и вытерла руки, взяла линзу указательным пальцем, левой рукой развела верхнее и нижнее веко на правом глазу, приложила к нему линзу. Самой не верилось, как ловко у меня все получилось с первого раза. Стоило двум инородным предметам прилепиться к моей роговице, я вмиг прозрела. Размытые очертания обрели четкость, а туман и мельтешение перед глазами куда-то пропали. Тем не менее пустота на переносице была мне в новинку, я почувствовала себя беззащитной и даже испугалась, что потеряю равновесие. Мать заплатила доктору и убрала квитанцию в сумочку, довольная, что судьба нормальной девушки, которую она избрала для меня, уже сбывается.

С того дня мама, будто заведенная, только тем и занималась, что хоронила мое детство и наши беды, помогая мне открыться навстречу лету, капризному солнцу, поту и необузданной юности. «Твой отец решил ничего этого не видеть, не захотел присутствовать на празднике твоего девичества? Что ж, тем хуже для него», — говорил каждый мамин поступок. Через несколько дней после того, как перестала носить очки, я научилась делать макияж, чтобы скрывать синие прожилки вокруг глаз, о существовании которых раньше и не догадывалась.

Я взяла старый фотоальбом, подняла прозрачный листок со второй страницы и вытащила один из снимков. Другая Ида Лаквидара, та, из прошлого, смотрела на меня, смеясь, и смеялась она надо мной; ей шестнадцать, мне — в два с лишним раза больше, я могу заболеть и умереть, а она останется в том же неизменном возрасте, что и мой отец, что и вещи в доме. Закрыв глаза, я ощутила запах морской пены, стекавшей с ее вьющихся темных волос. «Вот она я, видишь, какая я», — говорила поза, которую приняла перед объективом эта девушка, уже не ребенок и еще не взрослая. Сидя в мокасинах на какой-то террасе, она кокетливо прикасалась рукой к волосам и улыбалась Саре, которая фотографировала ее, а за спиной девушки сиял своей белизной остров Ортиджия. В школе нас знакомили со всеми фрагментами Греции, из которых сложена мозаика нашей родной Сицилии, и нам нравилось ощущать себя частью истории; учителя возили нас в театры на древнегреческие трагедии, а также организовывали выезды на открытые археологические раскопки по четкому расписанию вне зависимости от погоды.

— На что засмотрелась? — Мать вошла в комнату и села на кровать рядом со мной. От маминого тела пахнуло жаром, и я отодвинулась. — Какой это год? — спросила она, глядя на снимок.