Начался дождь, он лил мне прямо в туфли. Имя отца, распадавшееся на водянистые испарения, усиливало мой дискомфорт от грязных ног и мокрых носков, переплетения хлопчатобумажной нити сдавали позиции перед лицом наступающего светопреставления.

«Ну и ну! Это разве дождь? Так, пара капель! Нисколько не повод отсиживаться дома», — сердито качала головой строгая и в не меньшей степени доброжелательная учительница, которую я изо всех сил старалась не называть мамой; в ней поразительно сочетались властность и приветливость, а моя потребность в том и другом была огромной. «Какая-то пара капель с неба, а у нас шестеро отсутствующих! Разве так можно, я вас спрашиваю?» — не унималась она и хмурила брови. Я гордилась тем, что героически прошагала через полгорода и теперь сижу в классе. Половина парты, отведенная Саре, пустовала: у подруги были сухие носки и полноценная семья, у меня — отчаянная победа над безумием зимы. Тем не менее тучи, сгустившиеся над нашим домом, не щадили не только нас, но и мир вокруг. Я пригладила волосы, вытерла стекла очков о рукава блузки, посмотрела на влажные розовато-лиловые ботильоны учительницы, на ее чистые колготки, на зонтик, сохнувший возле стула. Имя отца билось о стекло, реки проклятых — Ахерон, Стикс и Флегетон — вышли из Дантова Ада, я молилась про себя, чтобы никто не узнал истинных виновников наводнения — меня и моей семьи.

Мы с матерью не понимали, как возместить миру этот ущерб, и просто сделали его частью своего бытия.

Исчезновение отца стало воронкой, в которую нас затянули наши грехи и ошибки.

Партия на доске жизни шла своим чередом, и моя изувеченная семья вынужденно продолжала игру даже после того, как строй белых фигур проредил ее ряды. Я играла черными, всегда черными, я пряталась за ними после обеда, разложив деревянную шахматную доску на той половине родительской кровати, где прежде спал отец; мама ходила первой, мы не засекали время и прекращали игру, когда у меня начинали слипаться глаза. Тогда мы снимали с батареи белье и пижамы, которые вешали туда заранее, чтобы они нагрелись и защитили нас от зимнего холода. Одежда обжигала кожу, точно раскаленные доспехи; сняв с себя дневную броню и сменив ее на фланелевую, я освобождала унылую половину кровати, складывала фигуры внутрь доски и шлепала к себе в комнату.

Мама всегда обыгрывала меня.

Я приподнялась на локтях, постель вдруг превратилась в крошечный островок, старые вещи могут меня сожрать, на будильнике шесть шестнадцать, на нем всегда шесть шестнадцать. Схватила телефон — новых сообщений нет. Часы на экране телефона показывают реальное время, только они и показывают реальное время. Девять сорок восемь.

Я написала Пьетро: «Как дела?»

И еще: «Скучаю по тебе».

Наконец, с осторожностью: «Тут дикая жара, тебе незачем сюда ехать».

Девять пятьдесят, в воздухе ни дуновения ветерка.

Как-то раз пасмурным утром по пути в школу я пошла длинной дорогой через парк Вилла Маццини, чтобы посмотреть на фикус крупнолистный, известный еще как ведьмино дерево. Такой же рос на пьяцца Марина в Палермо, я сфотографировала его во время поездки с классом на экскурсию, он был более старым и раскидистым, чем мессинский, но я отнеслась к нему как к чужому. Я поднялась в гору по одной из малолюдных улиц, и взору предстал фасад моей школы, на котором кто-то вывел цитату фашистской эпохи: «Тридцать веков Истории позволяют нам с величайшей жалостью смотреть на некоторые доктрины, проповедуемые за Альпами». На меня обрушились столетия пустоты; энное количество книг, тетрадок и ручек высыпалось в мой школьный ранец, но облегчить эту ношу было некому. «Кичиться своей историей и в то же время умалять чужую по меньшей мере неприлично», — думала я. Зачем мне было искать утешение в Истории, если в четырнадцать лет я просто хотела избавиться от нее? «Я лишилась крыльев — ну и пусть, зато впереди меня ждет светлое и свободное будущее» — такими были мои рассуждения. Но черные закорючки фашистского почерка, замершие на стене, хранили презрительное молчание.

На террасе мама хмуро взирала на неутомимых Де Сальво, поглощенных работой. Она стояла, прислонясь к парапету, одетая в платье с узором из маргариток и с открытой спиной. За лето ее кожа потемнела и сделалась плотнее. Мать взглянула на мои ноги, удостоверяясь, что они не оголены сверх меры. Я не сдержала усмешки. Неужели мама и впрямь все еще считает меня девочкой-подростком, которая стала бы ходить по дому полуголой в присутствии чужих мужчин?

— Ну и ну, какая ты белокожая, — проговорила мать, подойдя ко мне. — Вы что, на море вообще не бываете?

— Просто стараюсь не загорать, солнце опасно, — ответила я, ничего не добавив насчет мужа.

Мы помолчали, перебирая в памяти многочисленные летние месяцы, проведенные вместе. В воспоминаниях мелькали баночки с успокаивающим морковным кремом, бутылки со светлым пивом, которое мы для лучшего загара втирали в кожу, ромашки в волосах и дикие ухищрения, к которым я прибегала, чтобы мое лицо выглядело не таким молочно-белым, а шевелюра не такой темной. Повзрослев, я начала ценить свой цвет лица, свои естественные оттенки. Отрицать то, чем ты являешься, превращаться во что-то другое и забывать, чего хотел вначале, — другого способа повзрослеть не было, а если и был, то я его не знала. Прошлое представлялось мне прямой, разбитой на отрезки, — вот девочка, которой больше не существует, но которая не позволяет о себе забыть, а вот девушка, которая уехала из отчего дома, вышла замуж и обзавелась новыми привычками в другом доме, в другом городе.

— Синьора, поймите, проблема заключается именно в этом, — громко сказал старший Де Сальво.

— Они утверждают, что второй водосток делать незачем, при первом же дожде у нас снова будут протечки, — прошипела мама в мою сторону.

Тут до меня дошло, что я прервала безмолвный диалог между ее возмущенным взглядом и спиной недовольного синьора Де Сальво, живот которого выступал из-под туго натянутой рубашки. Пожилой строитель стоял, наклонившись к полу, и потел в безуспешных попытках разглядеть ту возможность, которая была очевидна только одному человеку — моей матери.

— Поверьте, в этом не будет никакого проку. Вот если бы ваши соседи опустили пол своей террасы на три сантиметра… Честное слово, вторая водосточная труба погоды не сделает. Соседи на это, разумеется, не пойдут, следовательно, надо поднимать пол на вашей террасе, но нам нужна гарантия, что они оставят все как есть. Иначе наши усилия будут насмарку.

Три сантиметра.

Эта разница уровней между двумя террасами составляла часть истории нашей семьи, этот перепад высот содержал в себе рассказ о том, как мы с матерью выживали в годы после ухода отца — упрямо демонстрируя окружающему миру свое превосходство. Такое поведение было сицилийским до мозга костей — перед лицом грубости, уродства, посредственности и даже несправедливости делать вид, будто ничего особенного не происходит. Чем ввязываться в конфликт, лучше создать иллюзию собственного благородства, попытаться сойти за людей цивилизованных, которые не скандалят и не желают позора. После того, как на нашей террасе случилось то, что случилось, я вырыла вокруг себя ров отстраненности, который был призван защищать дикий страшный хаос, творившийся у меня внутри. Если же взглянуть на факты, то они таковы: унылым зимним утром на нашей крыше расцвела несправедливость. Дело было не столько в трех сантиметрах напольного покрытия, внезапно сделавших террасу евангелистов выше нашей, сколько в возникшей там атмосфере расслабленности и умиротворения, которые воспринимались нами как прямое оскорбление. Отец-евангелист, должно быть, несколько дней работал без отдыха, устраивая на крыше второй дом для своих ребят, — расширил и переоборудовал кладовку, превратив ее в веранду с французскими окнами, повесил шторы, затем соорудил водостойкую металлическую беседку, расставил по свежеуложенному кафелю горшки с кактусами, которые никогда не умрут, и пустил тонкие плети молодого плюща по сетке, отделявшей их территорию от нашей. «Иди посмотри», — прорычала тем злополучным утром моя мать, примчавшись ко мне в комнату и кивая на потолок. Она вылетела в коридор, я оставила на столе тетрадь по итальянскому и поспешила за матерью наверх. Напротив того упадка, в котором пребывала наша терраса, я увидела новый цветной трехколесный велосипед, ведерки, совочки и надувной бассейн, который летом наполнится брызгами и веселыми криками, глиняные горшки и аккуратные занавеси, готовые закрыться зимой. «Понимаешь? — кипятилась мама. — Они подняли пол на пять сантиметров, поэтому, когда пойдет дождь, вода будет стекать с их террасы на нашу. Пять сантиметров! Я измерила!» — уверенно повторила она. Я отвела взгляд от соседских белых занавесок, не чувствуя их запаха, но догадываясь, что они пахнут стиральным порошком, тостами на завтрак, новорожденными младенцами и вечерними благодарственными молитвами. Счастье всегда проживается в чьем-то присутствии, вот и евангелисты хотели быть счастливыми перед нами.