За год до моего переезда в Рим мы скандалили по любому поводу, и наши препирательства запечатлелись в моей душе навсегда. Мы сражались днем и ночью, мы бились так, словно родились непобедимыми бессмертными существами; перебранки быстро сделались единственным способом нашего общения. Пустой холодильник или мокрое белье, которое никто не хотел вынимать из стиральной машины, подстрекали нас к новым ожесточенным стычкам, в ходе которых мы обменивались все более оскорбительными словами, голосили все громче, колотили по стенам все яростнее. Я орала, мать плакала, каждая из нас брала в бой самое убийственное оружие — проклятия. В доме по сей день сохранились следы тех баталий — сломанная ручка на двери моей комнаты, пятна на стене возле дверного косяка, облупившаяся штукатурка… Мы кричали до и после того, как я распахивала дверь, кричали, когда я захлопывала ее за собой, кричали и падали без сил. Жертвенное возлияние завершалось, взаимный каннибализм прекращался; если дело происходило ночью, я засыпала в темноте, если утром — смотрела в окно на мир, который ничего о нас не знал.

От ссор не оставалось ни костей, ни пыли, я выходила из дома, смущенно опуская глаза и не сомневаясь, что соседи все слышали и теперь, возможно, молятся за спасение наших душ. Евангелисты не ругались никогда; через стену, разделявшую нас, доносились исключительно песнопения и хвалебные молитвы, напоминая нам с мамой, что несчастье — не правило для всех, а исключение для нас. Возвращаясь, мы начинали бой заново. Наше взаимодействие заключалось в причинении друг другу душевных ран, иных вариантов сближения мы просто не знали. Оставаясь наедине, мы чувствовали нарастающий зуд, точно двое влюбленных, которые заканчивают вечер в постели и весь ужин предвкушают эту развязку. Нас же ожидала не любовь, а новые раздоры, да и были мы не супружеской парой, а матерью и дочерью, которые не умеют иначе справиться с тем, что мужа и отца больше нет рядом.

— Ида, хочу тебе кое-что сказать.

— Когда ты говоришь таким тоном, мне сразу становится страшно.

— Услышь меня. Я знаю, ты пропускаешь мои советы мимо ушей и непременно делаешь все по-своему — такова твоя натура. Не будем возвращаться к тому, что мы уже обсудили, и все же — разве тебе трудно выслушать родную мать? Жизнь создается не из остатков, а из того, что ты имеешь в запасе. У человека нет второй жизни, в которую он мог бы перенести то, чего не сделал в первой.

— И?

— Когда твой отец заболел, я действительно от него отстранилась. Ты полагаешь, что я пренебрегала им, но я не стану извиняться. Я была молода, ходила на любимую работу, у меня была ты, и я волновалась за тебя.

— Волновалась и перекладывала всю заботу об отце на мои плечи.

— Я была несправедлива к тебе, но не к нему. Его немощь приводила меня в отчаяние, я хотела бы наложить на твои глаза повязку, чтобы ты не видела своих родителей такими, какими они стали. Но я не знала, как это сделать. Ты и представить себе не можешь, каково это — иметь ребенка и оказаться не в состоянии его защитить. В жизни важно быть счастливым, Ида.

— Мам, только не заводи снова речь о том, чего мне не понять, говори лучше о себе — так твой голос звучит менее высокопарно.

— Ида, как ты ведешь себя с матерью? Где элементарное уважение?

— Давай остановимся и закажем в кафе по порции маттонеллы? — выпалила я, ощущая, как перехватило в груди: искренние слова матери подействовали на меня больше, чем ее обвинения.

Счастья нет, но есть счастливые мгновения, и сегодня нам с мамой удалось урвать еще одно — мы заскочили в любимую кондитерскую и, устроившись в знакомом до мелочей зале, с удовольствием съели по мороженому.

Не падать — вот в чем я преуспевала вплоть до сегодняшнего дня. После исчезновения отца мне пришлось создавать себя с нуля, чтобы выжить. Одни наращивают мышцы в ходе усердных тренировок, другие развивают интеллект с помощью психоанализа, книг, музеев и театра или медитации, находят интересную работу, достойную зарплату, приобретают удобное кресло, опыт преподавания, выбирают самую удачную фотографию для паспорта, покупают платье, которое сидит как влитое. Я делала то же, что и прочие люди на свете: придумывала себя и начинала самоотождествляться с тем, что мне удалось придумать.

Тем не менее мне было совершенно непонятно, кто я такая и что собой представляю. То, что со мной произошло, беспокоило меня, но, поскольку это случилось, когда я была еще слишком юна, мир не мог толком меня узнать. Люди не отвлеклись от своих привычных занятий, чтобы поддержать меня, все продолжали жить своими заботами, потому что планета и так полна горя и насилия, и, если какой-то школьный преподаватель вдруг погружается в депрессию, это всецело его проблема и вина, ведь он не сумел уберечь жену и дочь ни от внешних бед, ни даже от себя самого. «Что он за мужчина, раз допустил подобное? Разве можно так относиться к собственной дочери?» — шептала тишина города, а может, городу вообще не было дела до меня и моей семьи. Мы с мамой — не более чем два свидетельства о рождении, а однажды станем двумя свидетельствами о смерти. От нас сохранится лишь воспоминание, — проходя мимо нашего дома, старики будут поднимать головы и говорить: «Когда-то здесь жила семья из трех человек, отец ушел из дома и не вернулся». Еще вероятнее, что и этой памяти о нас не останется, потому что дом купят другие люди и наполнят его новыми смыслами. В комнатах зазвучат детские голоса, стены перекрасят, появится новая блестящая мебель, мощная стиральная машина, календарь на стене, грифельная доска и цветные мелки на кухне, как у Джулианы; наши с мамой судьбы канут в небытие, потому что новые домовладельцы с полным правом сметут их на совок и выкинут.

Такие мысли крутились у меня в голове, пока мы ехали домой и я глядела в окно, за которым виднелось море — то же самое, что и во времена моего детства. Если я хочу жить дальше, мне нужно пересечь это море, не останавливаясь: место, куда я стремлюсь, — не Сцилла и не Харибда; возможно, его вообще нет ни на одной географической карте. Именно поэтому много лет назад Рим, огромный сильный город, окруженный крепостными стенами, показался мне идеальным. Я въехала в Вечный город, точно завоеватель, обернулась и взглянула на Сицилию с безопасного расстояния, а затем забыла о ней и смешалась с туристами на пьяцца Навона, с бродягами у вокзала Термини, с цветами на клумбах под балконами домов в благополучных районах. Каждая клетка моего тела была соткана из воздуха отчего дома в Мессине, и по этой причине мне следовало его покинуть. «Пускай страдания гонятся за мной, будто голодные собаки, я сумею справиться с ними и приручить их; вдали от дома я буду голой и легкой, буду свободной», — полагала я в двадцать лет.

«Кто я такая, что из себя представляю?» — снова задумалась я, все еще сидя в машине, пока мама парковалась и доставала покупки из багажника.

Я была ребенком, рожденным мужчиной и женщиной, которые любили друг друга, была хранительницей депрессии своего отца, сердитой дочерью своей матери, прилежной школьницей, робкой девушкой. День за днем я училась скрывать стыд, носить броню силы, как делают моряки, командовать из угла, как делают женщины. Мы с мамой оставались обычной семьей и в то же время были особенными, потому что неописуемое событие произошло именно с нами.

Чтобы жить дальше, мне по-прежнему требовалось прикладывать огромные усилия.

Посреди ночи звонит телефон, я в испуге подскакиваю, отвечаю на вызов и слышу незнакомый мужской голос:

— Синьорина Ида Лаквидара? У меня для вас сообщение. Вы знаете человека по имени Себастьяно?

— Так зовут моего отца, — отзываюсь я, распахивая глаза.

— Он сейчас рядом со мной, спрашивает, как у вас дела. Он потерял память, но сегодня вспомнил ваш номер телефона и свое имя…

Или так.