В первый день учебы в старшей школе рядом со мной за парту села Сара. Отец пропал восемью месяцами ранее, в предыдущей школе я ощущала себя едва ли не прокаженной и потому перевелась в другую. Мне чудилось, будто бремя вины, тяготившее мою душу, уродует меня, превращает в калеку. Несколько дней после того, как отец ушел, я не ходила на занятия. Когда вернулась, одноклассники не посочувствовали мне и ни о чем не спросили. Впрочем, никто из них ни разу не бывал у нас дома, да и я ни с кем не откровенничала о своей семье. В новой школе не было прежних соучеников, и все же, возможно, кто-то из ребят читал в газете об исчезновении моего отца, а ведь для подростка нет ничего страшнее, чем войти в новый класс и понять, что о тебе знают что-то такое, что тебе хотелось бы скрыть.
Веснушчатая Сара с длинными светлыми вьющимися волосами запросто подошла ко мне и с улыбкой спросила: «Тут свободно?» Как будто кто-то другой мог занять место рядом со мной. Я была благодарна ей, как через десять лет была благодарна мужу, — уже тогда я умела на волне благодарности прикипать душой к тем, кто заглянул в мою внутреннюю бездну и не отпрянул в испуге. Ночами в самом начале моей дружбы с Сарой мне мерещилось, будто я слышу вой собаки ее соседки, и мне хотелось подражать этой собаке, хотелось, чтобы кто-нибудь подал мне пример, как нужно скорбеть. Если бы отец умер, мать-вдова могла бы научить меня траурным ритуалам. Однако этого не произошло, и с каждым днем моя печаль только увеличивалась.
Лучи рассветного солнца освещали ставни с облупившейся краской, мама говорила, что их надо снять, надо заменить старое дерево на новый алюминий, износостойкий и блестящий. Она повторяла, что дом нужно поддерживать в приличном состоянии, но мы не шли в магазин, и дорогие нашему сердцу ставни продолжали висеть на своих местах. Мы с мамой не знали спряжения глагола «поддерживать». Скорее всего, отец покинул нас из-за нашей нерадивости, скорее всего, он был недоволен нами в те дни, когда угасал, а мы не догадывались, как остановить этот процесс, каким одеялом укрыть отца, как убедить его выполнять назначения врачей, как его поддержать… В результате имя отца спряталось в воде, в протечках и плесени на крыше. Мне исполнилось четырнадцать, я смотрела в окно на море и корабли, на снующие туда-сюда машины и на пальмы, сжимающиеся под хлесткими ударами дождя, и не понимала, как жить дальше.
После исчезновения отца мы с мамой обитали в сыром доме одни, но нам никогда не удавалось остаться одним.
Имя отца присутствовало на обеденной тарелке, таилось в подгнивающих фруктах на полке буфета. По стене скользил геккон, мать кричала, что в дом опять пробрались мыши, скатерть елозила, столовые приборы звенели, мой слух отключался до тех пор, пока этот тарарам не стихал. Имя отца тиранило нас: если мы пытались почтить память отца, его имя издевалось над нами и пропадало из дома на несколько недель, оставляя нас по ту сторону забора из досок отчаяния и страха; если же мы пытались забыть его, оно вылезало из того ящика холодильника, где лежали отцовские просроченные лекарства, усаживалось за накрытый нами стол, и человек, которому я была обязана своим появлением на свет, внимательно смотрел, как мы живем. Я предчувствовала, что отец будет делать это вечно. Он проникал в трубы, которые мы не ремонтировали, садился на свое место, заполнял пустоту за столом, смеялся над той неловкостью, с которой мы обедали и ужинали. Отец охранял дом как страж и бросал его как трус.
«Думаешь, он мертв?» — беззвучно вопрошала мама, и балкон тотчас начинало заливать водой. Ни я, ни мать не говорили ни слова на тему, жив ли еще мой отец. Вслух мы произносили одни лишь ничего не значащие фразы — у омлета края подгорели, помнишь тот перевод с латыни, мне за него тройку влепили, надо покупать новые чехлы на стулья… Мы сходились во мнении, что гекконов убивать нельзя, потому что это приносит несчастье, и осведомлялись друг у друга, не появилось ли новых мышей. Геккон (один-единственный) коротал дни за кухонным шкафом вишневого дерева и выходил из-за него по вечерам, когда спадала жара; он не обращал внимания на нас, а мы на него. Сара сказала, что видела у нас под раковиной целый выводок мышей — те предпочитают влажные места, стоит ли удивляться, что они вторглись в мой дом вместе с водой? В доме Сары мышей убивал отец. В нашем доме этим занималась я.
На закате я с новой силой ощущала отсутствие отца. Распахивала балконные двери, надеясь, что буря проникнет в дом сквозь потолок и разрушит стены, умоляла северный ветер превратиться в ураган, опрокинуть часы и стулья, поднять в воздух кровать, подушки, простыни… «Ты не хочешь знать, что я выросла, тебе все равно?» — мысленно восклицала я, но никто не отвечал. Менструальные выделения пачкали постельное белье, утром я спешила отстирать пятна и терла простыни обратной стороной губки для мытья посуды, как следует намылив ее белым мылом.
В течение лет, проведенных нами вместе, отец тем или иным образом приучал нас к своей предстоящей кончине. Как и все, умирать он начал уже в день своего рождения, но однажды вдруг решил бросить вызов этой неизбежности. Должно быть, отец почувствовал себя всемогущим и потому хладнокровно спустился по лестнице, закрыл за собой дверь и навсегда покинул нас с мамой, оставив на память о себе запах застоявшейся воды и порывы ветра.
«Папа сегодня опять с нами», — сигналила матери поза, в которой я сидела за столом, перенесшись в нашу кухню из другой вселенной, где жизнь продолжалась своим чередом. «Папа сегодня опять с нами», — сообщали матери моя сутулая спина и усталый взгляд, какого не должно быть у девочки-подростка. «Он был здесь минуту назад, ты тоже его видела?» — кричала скорость, с которой я съедала ужин и убирала посуду со стола. Вслух же я произносила совсем другое: «Спасибо, больше ничего не хочу», «По средам всегда показывают один и тот же сериал», «Я бы не опоздала в школу, если бы ты купила мне мопед».
Телефон, положенный на гору всяческого барахла, которое предназначалось мне в приданое, пискнул четырежды. Четыре сообщения. Прошло достаточно мало времени для того, чтобы муж заволновался и нарушил правило не звонить мне, но достаточно много для того, чтобы я не мешкала и написала ему хоть пару строк. Я вновь задумалась о тех принципах, на которых зиждилась наша совместная жизнь. Мы считали брак союзом двух отдельных личностей и старательно избегали растворения друг в друге. Мы были подобны двум столпам, несущим общую нагрузку, и полагали, что, деля ее пополам, сумеем оставаться рядом дольше, чем позволили бы страсть или симбиоз. Иными словами, в нашем браке устойчивость и поддержка являлись не средствами, а самоцелью. Мы хотели быть вместе навек и потому старались не перенасыщаться друг другом. Я вспомнила нашу последнюю ночь. Мой сон о смертоносной воде и кровать, на которой наш брак тонул в отсутствии желания, были очень далеко от Мессины. Расставаясь, мы с Пьетро всякий раз превращались в двух монад, в двух медуз, каждую из которых движет отдельный поток. Когда один из нас уезжал, мы не ревновали и не строили догадок — пересечение личных границ другого означало бы проигрыш, а мы не хотели проиграть. Днем нам удавалось держаться в равновесии, однако ночами баланс терялся. В одной из своих придуманных правдивых историй для радиопередачи я завела речь о паре, которая перестала заниматься сексом: он и она были молоды, разлад немало тревожил обоих. Герою я приписала физическую проблему, а героине нервное расстройство. Конец истории был счастливым. Я знала, что Пьетро услышит ее, он всегда слушал мою программу. Спустя пару дней после эфира он подошел ко мне с таким видом, будто жаждал возмездия, сдернул с меня пижамные штаны, и мы занялись безмолвной любовью, точно незнакомцы.
Я посмотрела на экран.
Муж написал: «Как ты там?»
И еще: «Пришло заказное письмо, я его распечатал — тебе перечислили задолженность за прошлый год».
И еще: «С тобой точно все хорошо?»
