«Не забудь покормить папу обедом», — говорила по утрам мама и отправлялась в музей, поручая мне важное задание, от которого — то ли из-за страха, то ли из-за неумелости — сама уже отказалась.
«С тобой отец ест охотнее, он ест только с тобой», — повторяла мать, пристально глядя на меня, а я вспоминала, как в прежние годы мы с папой ходили гулять и он учил меня кататься на роликах. По пути домой мы непременно делали остановку возле одного и того же гриль-бара, где покупали жареную курицу и три порции картошки, иногда даже четыре, потому что я не могла насытиться этой восхитительно пахнущей вкуснятиной. Дойдя до любимой скамейки с видом на море, мы садились и начинали пировать. Не снимая коньков, я бочком ложилась на скамью, свешивала ноги, клала голову на колени отца, и он кормил меня, точно птенчика. Я жевала и смеялась, он смеялся вместе со мной, мы представляли себе, как вернемся домой и мама станет ругаться, что мы опоздали к обеду, затем с подозрением принюхается и обвинит отца, что он опять кормил меня всякой ерундой и перебил аппетит. «Ну вот, ребенок наелся не пойми чего и от нормальной еды нос воротит!» — подражая матери, восклицала я. Папа смотрел на меня во все глаза и восторженно хлопал в ладоши, я раззадоривалась и сильнее вживалась в роль гневающейся матери — поднималась на ноги, пошатываясь на роликах, клала руки на бедра и начинала свой номер на бис.
Отец хохотал, закуривал трубку, просил выступить еще.
Спустя пару лет все изменилось. Папа вернулся с работы сам не свой. Прошел в спальню, разулся, снял брюки, рубашку, носки, занял свою половину кровати и застыл в неподвижности. Я подходила к нему, заводила разговоры, он в ответ лишь кривил губы. Не желая, чтобы меня вот так отвергали, я перестала приближаться к родительской постели, молча плелась к себе, забиралась с ногами на кресло, листала лежащий на столе дневник и мысленно отмечала звуки, доносящиеся из комнаты, где коротал свои дни отец, — шелест одежды и простыней, шорох тапочек, безудержный топот самоуничтожения… Теперь мой отец состоял исключительно из этих звуков, он не доходил даже до кухни, где мама оставляла кастрюли с едой и записки с руководящими указаниями.
«Папа ест только с тобой», — каждое утро повторяла мать.
На цыпочках идя мимо приоткрытой двери спальни, я заглядывала внутрь и видела отца, скорчившегося под одеялом. Из папиных ушей торчали наушники, подключенные к радио, его глаза сочились влагой, будто подтекающие батареи. Отопительный котел дома нагревался, прилежно подавал воду в трубы, булькал и пыхтел, но все равно не мог донести тепло до дальних помещений, и те оставались сухими, а значит, холодными. Самой сухой и холодной была моя комната. Чтобы согреться, я отправлялась в кухню, кипятила воду, закидывала в нее макароны, вынимала из духовки поставленный туда мамой сотейник с теплым мясным соусом, накрывала на стол и ждала отца. В положенное время выключала плиту, откидывала макароны на дуршлаг, пересыпала обратно в кастрюлю, заправляла соусом, раскладывала еду по двум тарелкам, съедала обе порции, убирала со стола и составляла посуду в мойку. Приходя с работы, мама видела в раковине грязные тарелки и верила, что все идет как надо.
Мне отлично удавалось делать вид, будто я забираю отца из его воображаемого мира и возвращаю в семью. Стоило ли отказываться от такой простой и в то же время важной миссии?
Я прочла до конца то, что нужно было прочесть.
Ни разу — ни разу! — отец не встал с постели, чтобы вознаградить меня за старания. Оболочка для неизвестных мне мыслей, в которую превратилось его тело, не могла прервать свой саморазрушительный ритуал и воздать должное мне, своему хранителю.
Каждый день я терпела поражение, каждый день после обеда выходила из кухни в коридор, на мгновение замирала перед дверью в родительскую комнату и смотрела, как отец лежит в прежней позе, с наушниками в ушах и пустотой во взгляде; его исхудалое тело укрывали несколько одеял, в батареях неумолчно журчала вода. Мне отчаянно хотелось уйти как можно дальше от корпуса для часов в коридоре, от недоеденной пищи, от остатков макарон и помидоров в мусорном ведре, от ответственности, которую возлагала на меня мама, от небытия, в котором отец пытался похоронить себя и нас. Чтобы выжить, я должна была добираться до письменного стола — тот представлялся мне спасательным кругом. Уроки и школьные обязанности были моим единственным шансом остаться в живых.
Голова разболелась, я встала, поднялась на носки и потянулась руками к потолку. Затекшие конечности выполняли команды мозга неохотно. До моего слуха донеслось бульканье воды в трубах.
Батареи центрального отопления в доме были теми же, что и при отце. Они согревали мамины зимы после моего отъезда, им же предстояло делать эту работу грядущей зимой. Куда девать старые вещи, я пока не знала, но вдруг сообразила, что́ необходимо сделать прямо сейчас. Перешагнув через плетеную корзину и стопку журналов, я подошла к радиатору, висящему на стене позади стола. Из-за него со всех сторон выглядывали комки пыли. Надо немедленно все вымыть и вычистить, для этого нужны сильные руки и моющие средства, а еще время и терпение. Когда я дунула, в воздух взвилось черное облако маминого безразличия. Я повернула краник с левой стороны и спустя несколько секунд услышала хлопок, какой раздается, когда откупориваешь бутылку с газировкой. Сжатый воздух в трубе поднял оставшуюся в батарее воду и выплеснул ее прямо мне на ноги. Отскочив, я выбежала в коридор и громко крикнула, обращаясь к матери:
— Чем ты занималась все эти годы? Почему ничего не делала и ни за чем не следила?
На привычном месте в ванной я отыскала сиреневый тазик, в котором мыла руки и лицо, когда еще была слишком мала, чтобы дотянуться до раковины. Достав его, я энергично взялась за работу — стала мыть все радиаторы в доме. Начала со своей комнаты — из батареи долго лились струи грязной воды, но постепенно она сделалась чище и наконец почти прекратила капать. Затем пришел черед радиаторов в кабинете, гостиной, коридоре и кухне. Когда таз наполнялся, я шла в туалет, выливала грязную воду в унитаз и несколько раз тщательно промывала таз под краном, будто дезинфицируя. Мать с изумленным видом следовала за мной из комнаты в комнату и не произносила ни слова.
— По-твоему, никогда не спускать воду из батарей — это нормально? — повторяла я, с укором посматривая на нее. — Это же твой дом, ты здесь живешь!
Словно трудолюбивый муравей, я переносила из комнаты в комнату таз с водой и свое желание довести дело до конца. В последнюю очередь вошла в спальню родителей — самую теплую комнату в доме. В батарее почти не было воздуха, из краника вытекло всего несколько капель воды.
В ванной я снова отвернула кран и вымыла таз дочиста. Переведя дух, прислушалась. Будь дом живым существом, а стены — его бронхами и легкими, можно было бы сказать, что он снова дышит полной грудью, исцелившись после тяжелой и продолжительной болезни. Я со спокойной душой улеглась спать.
Не в силах уснуть, я крутилась в постели и еле сдерживала судорожное желание расхохотаться. Включила телефон и позвонила Пьетро. Он отозвался сразу. Я не стала говорить ни о визите к соседям, ни о батареях, а лишь пожаловалась на усталость. Муж в ответ сказал, что в Риме сегодня шел дождь, в нескольких предложениях описал завязку сюжета американского фильма, который шел в эти минуты по телевизору, и добавил, что поужинал готовой едой, купленной в пиццерии недалеко от работы.
— Молодец, но ты хоть иногда сам что-нибудь вари, нельзя питаться одной ресторанной едой, — прокомментировала я.
Пьетро промолчал. Если я беспокоилась о его здоровье, муж тотчас переходил на другую тему, не допуская, чтобы мы поменялись ролями. Он считал, что его обязанность — заботиться, моя — принимать заботу.
Я закрыла глаза и представила его себе.
Каждый из нас лежал в постели, наполовину укрывшись простыней. Мы пытались словами передать друг другу свои ощущения от прошедшего дня, мы уже успели соскучиться друг по другу, но канал связи был поврежден и рассказы выходили сбивчивыми. Кроме того, у меня на душе скребли кошки — я не стала ужинать вместе с мамой, предпочтя нормальной еде плитку шоколада и бутылку воды.