Утром Джонатан отвез меня на работу в фургоне. Офис был по дороге к пункту проката на Одиннадцатой авеню. Мы взяли кофе в экспресс-окне забегаловки. Он выбрал длинный живописный маршрут из Бруклина в Манхэттен мимо Бэттери-парка и Уолл-стрит, мимо Мемориала 9/11. Ранним утром город выглядел покинутым, хотя до начала рабочего дня оставался всего час.

Я отработала положенные часы, села в метро и поехала в его новую квартиру в Гринпойнте, возвращаясь по своим следам. Я чувствовала гравитационное притяжение, практически ужас, боль в желудке, которые тянули меня к нему. У меня не оставалось выбора.

В тот первый год работы в «Спектре» я часто ночевала в квартире Джонатана. И когда я спала в его постели, мне снился один и тот же сон.

Я на выставке Библий в большом стеклянном выставочном комплексе, похожем на центр Джавица. Внутри лабиринт шикарных стендов, перед которыми расхаживают продавцы Библий в одинаковых костюмах. На каждом стенде выставлены образцы их самоновейших Библий, в производстве большинства из которых я принимала участие. Здесь есть Внедорожная Библия, заключенная в легкий стальной корпус с зажимом, для любителей приключений. Есть Альтернативная Библия, с чистой обложкой и маркерами в комплекте, чтобы альтернативно-христианская молодежь могла раскрасить ее по своему вкусу. А на центральном стенде — гвоздь программы, Библейская Сумка, Библия, встроенная в одно из отделений рюкзачка в стиле Coach, чтобы домохозяйкам удобно было ходить на религиозные собрания.

Я прохожу мимо выставочных стендов, перед которыми стоят белые люди в костюмах. Они знают и я знаю, что все они продают каждый год одну и ту же вещь — в разных переводах и разной упаковке. Я для них слишком умная. Я вижу все насквозь. Они не могут меня тронуть. Я поднимаюсь по эскалатору, потом по второму. Я иду через вереницу комнат, открывая двери ключами, секретными кодами и паролями, которые у меня волшебным образом есть. И хотя я знаю, как открывать двери, я не знаю, что ищу. Наконец я оказываюсь в пустой комнате, в которой, похоже, нет других дверей. Я слышу шум голосов, звук лопающихся воздушных шариков, раскаты смеха, похожие на стук кубиков по игральной доске. Звуки, кажется, исходят от одной стены. Внизу этой стены есть крошечная дверь, как мышиная норка в мультике. Я ложусь на пол и протискиваюсь в нее, но мои бедра застревают.

На той стороне я вижу огромный красный бальный зал, украшенный золотыми бантами, шариками и флагами. За круглыми столами сидит множество людей, а на столах громоздятся свиные потроха, утки по-пекински и баскеты из KFC. Люди произносят тосты, курят сигареты. В углу стайка китайских детей сгрудилась у огромного телевизора, на котором показывают кино без звука, только с субтитрами. Идут «Челюсти». У противоположной стены — караоке, где Брайан Ферри томно поет свои собственные песни, путая слова. Он поет «Avalon». Мой папа любил этот альбом и вообще «Roxy Music», да и всю британскую «новую волну».

Лежа на полу, я узнаю многих людей, но не сразу, потому что все они одеты в строгие парадные костюмы, на них макияж, а на головах вычурные прически. Бабушка и дедушка. Другие бабушка и дедушка. Двоюродная прапрабабушка, слепая и уставшая от жизни. Две младшие сестры моей мамы озорно шепчутся друг с другом. Четверо моих дядьев, одетые в смокинги, хлопают друг друга по спинам и курят столько, будто на дворе снова восьмидесятые. Рядом с ними сидит папа и чистит апельсин голыми руками.

Потом я замечаю маму. Она единственная из женщин не в платье, а в синем костюме с юбкой, в котором ходила в церковь. Она видит меня в тот же миг, что и я ее. Она подходит, нагибается и с хлопком вытаскивает меня из мышиной норы. Я встаю и отряхиваюсь.

— Ты уже ела? — спрашивает она.

Во сне я не могу говорить. Я хочу разомкнуть губы, но у меня их нет. У меня нет рта, и даже если бы он был, я не помню языка. Но моя утроба бурлит, и мама, кажется, меня понимает.

— Ты голодна, — говорит она мне. — Садись, ты устала.

Я сажусь. Она ставит передо мной тарелку супа из акульих плавников. От него исходит такой вкусный, такой невероятно богатый аромат, что я понимаю, почему акулы должны умирать ради этого супа. Я открываю рот.

Я просыпаюсь.

Не успели мы покинуть место из прошлого, как нам пришлось сюда возвращаться. Нас вез Боб в своем джипе. Мы заливали по́том кожаные сиденья машины, а он вез нас к дому Эшли, осторожно продвигаясь по обочине автострады. Адам и Тодд ехали следом в другой машине.

Сидя на заднем сиденье, я пыталась показывать дорогу. Пейзаж теперь выглядел обыденно и непримечательно, совершенно иначе, чем ночью. Я посмотрела на Эвана, ожидая, что он тоже подключится, подскажет мне направление. Но он просто молча глядел в окно.

Боб тоже молчал. Он внимательно все выслушал, но почти ничего не говорил с тех пор, как мы вернулись. Его лицо, скрытое за темными очками, сохраняло подчеркнуто нейтральное выражение. Он ехал плавно и терпеливо, будто у нас было какое-то мелкое субботнее дело — положить деньги в банк, заправиться. Когда я сказала: «Заезжай на магистраль», он заехал. Когда я сказала: «Поверни налево», он повернул.

Перед нами появился указатель с надписью «Джорданвуд».

— Теперь подъезжай к съезду с автострады, — сказала я.

Боб кивнул.

Пока мы ехали в тишине, я поняла, что от нас с Эваном сильно пахнет по́том. Это был острый запах страха, кислый и едкий, физиологическая реакция организма на стресс.

— Извини за запах, — сказала я.

— Это наименее существенная вещь, которая требует извинений, — ответил Боб. Он свернул с автострады и вскоре, сделав несколько поворотов, остановился, но мотора не заглушил. — Это здесь? — спросил он.

Я не сразу узнала это место. Мы так быстро доехали, буквально за минуты. Дом был не голубым, он был серым. По бокам тянулись ржавые потеки. Но это был тот самый дом. Дверь была распахнута настежь. Мы, наверное, так ее и оставили, когда убегали. Дом выглядел еще меньше, чем ночью.

— Да, — подтвердил Эван, наконец-то открыв рот. — Это здесь.

— Хорошо, держитесь, — сказал Боб и выполнил самую потрясающую параллельную парковку, которую я когда-либо видела — он втиснулся в крохотный промежуток между двумя ржавыми седанами. А Тодд встал прямо посреди улицы.

— Отличная парковка, — сказала я. Но когда я взялась за ручку двери, замок защелкнулся. Все замки на дверях защелкнулись.

— Нет, — сказал Боб. — Оставайтесь здесь. Грейтесь. Выпейте воды. — И он указал на что-то, что было у меня в руках.

Я посмотрела вниз. У меня в руке, оказывается, была бутылка питьевой воды, слегка помятая оттого, что я ее сжимала. На коленях у меня лежал теплый шерстяной плед, от которого чесались ноги.

Я повернулась к Эвану. У него на коленях тоже был плед. Рядом с ним на сиденье лежала полная бутылка воды.

Тут я поняла: они думают, что у нас шок. Они обращаются с нами так, будто у нас шок. Но: у нас действительно шок. Наверное. Должно быть, это шок.

Я открыла бутылку и сделала глоток.

Боб обошел вокруг машины и подошел к багажнику. Он открыл его, достал ружье и закрыл багажник. Точнее сказать, с шумом его захлопнул.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я Эвана, когда Боб отошел достаточно далеко.

— Плохо, — ответил он. — Я беспокоюсь. А ты как?

— У нас шок, — сообщила я ему.

— Я точно знаю, что у меня. У меня проблемы. У нас проблемы, — поправился он.

— Выпей воды, — сказала я, тряхнув бутылкой у него перед носом.

Он покачал головой.

— На самом деле у меня есть кое-что другое, — сказал он и достал из кармана пакетик с огромным количеством белых пилюль.

— Что это?

— «Ксанакс». Я собираюсь его принять. Хочешь?

— Нет, спасибо.

— Ты уверена? Я собирал их во время наших набегов. Здесь по меньшей мере шестьдесят штук. Говорят, что шести достаточно для передоза.

— Не надо никаких передозов, — сказала я и снова отпила из бутылки. И еще раз. Я старалась проанализировать шоковое состояние, понять, чем оно отличается, но на самом деле не чувствовала никакой разницы по сравнению со всеми остальным днями в дороге, которые словно слились в один. Я не могла заметить ни одного отличия от обычного распорядка, от своих обычных чувств, которых не было. Я ничего не чувствовала.