— Нет, я не хочу, — отвечаю я.

— Готова?

Он накатывается на меня, яростно наваливается всем весом, вжимает в простыню. Он может быть таким тяжелым, когда хочет. Я сжимаю руки в кулаки, крепко зажмуриваюсь. Я делаю свое тело негостеприимным, твердым, как доска. Постепенно я чувствую, как давление ослабевает. Я чувствую, что он прекращает. Может быть, он ощутил, как меня трясет. Он кладет сухую, тяжелую руку мне на лоб, будто проверяя, нет ли температуры.

— Перестань плакать, — говорит он. — Не плачь. Пожалуйста.

Он предлагает мне воды, но я встаю и сама достаю из рюкзака бутылку Evian. Я сижу на краю матраса и делаю маленькие, бессмысленные глотки.

— Ляг, пожалуйста, — просит он. — Ты ляжешь рядом со мной?

Я ложусь рядом с ним. Мы оба лежим на спине и смотрим в потолок.

Тишину нарушает Джонатан. Робким голосом он говорит, что сейчас может ясно видеть будущее. Будущее — это цены на жилье, растущие в геометрической прогрессии. Будущее — это новые многоэтажки, новые роскошные дома, которые покупают фирмы-однодневки, принадлежащие плутократам. Будущее — это новые магазины здорового питания, штабелей охлажденных ломтиков фруктов в целлофановой упаковке. Будущее — это все больше магазинов одежды и косметики, все больше мексиканских ресторанов. Будущему нужно больше потребителей. Будущее — это новые выпускники колледжей и туристы в тщетных поисках аутентичности. Будущее — это пиво по завышенным ценам в барах, прикидывающихся дешевыми забегаловками. Бла-бла-бла Руссо бла-бла. Манхэттен тонет.

— Что, в прямом смысле? — фыркаю я. — Из-за глобального потепления?

— Не смейся надо мной. И да, в прямом и в переносном смысле.

Дело в том, что я, в общем-то, была согласна с тем, что он говорил. Жить здесь было невозможно. Моей зарплаты хватало только на то, чтобы сводить концы с концами. Из-за цен на жилье и собственной тупости в финансовых вопросах сбережений у меня почти не было, не говоря уже о пенсионных накоплениях. Меня почти ничего тут не держало. Недвижимости у меня не было. Семьи у меня не было. Через десять лет мне стало бы не по карману жить в сколько-нибудь приличном месте.

Но все это я уже слышала раньше и поэтому отключилась и стала думать о том, что делать дальше. Когда он толкнул меня в бок, я поняла, что он что-то спрашивает. Не хотела бы я уехать из Нью-Йорка вместе с ним, вот что он спрашивал.

— И что мы будем делать? — задала я встречный вопрос.

— Мы будем жить вместе, работать время от времени, — ответил он. — Я буду писать и закончу книгу. Ты тоже сможешь заниматься искусством. Я устрою тебе темную комнату, чтобы ты могла проявлять фотографии.

— Неужели можно сделать темную комнату на корабле?

— Ну, не во время путешествия. Я думал, что потом мы могли бы осесть в Орегоне. В сельской местности Тихоокеанского Северо-Запада жить дешевле.

— Я, надо полагать, стану фотографировать природу, — сказала я сухо.

Потолок задрожал от какого-то ритм-энд-блюза с нервными басами. Опять сосед сверху зависает по ночам под грустные песни с хорошим ритмом. Я была невысокого мнения о своих фотографиях. Когда я только переехала в Нью-Йорк, я завела фотоблог под названием «Нью-Йоркский призрак». В основном там были фотографии города. Идея была в том, чтобы показывать новые, неизвестные стороны Нью-Йорка глазами человека извне, но, как я теперь понимаю, эти фотографии были полны клише и стереотипов: ресторанчики с неоновыми вывесками, улицы с бензиновыми пятнами, усталые пассажиры в битком набитых поездах метро, люди, сидящие летом на пожарных лестницах, — в принципе, все та же известная иконография Нью-Йорка, которой изобилуют календари, романтические комедии, сувениры и фотобазы. Их можно было повесить в любой гостинице средней руки. Даже самые лучшие фотографии с самой художественной композицией были всего-навсего подделками под Эглстона, подражаниями Стивену Шору. По этой и по другим причинами я почти забросила блог. Я вообще почти перестала фотографировать.

— Ты хотя бы подумаешь об этом? — спросил Джонатан.

— Я не художник.

— Я имею в виду, уехать со мной.

— Ты уже решил уехать. Тебе только сейчас пришло в голову спросить меня, давай говорить честно.

— Ты вряд ли бы согласилась, если бы я спросил раньше, — сказал он грустно.

Песня кончилась, потом началась снова. У соседа она стояла на повторе. Господи. Мелодия была знакомой, но я никак не могла вспомнить название.

Мы разговаривали до самого утра. Наши голоса охрипли, сделались ломкими, трескучими. Мы отвернулись друг от друга, скрючившись, как сухие листья в конце лета.

Во сне я вспомнила. Вспомнила название песни. «Who Is It?» Майкла Джексона. Мама обычно слушала ее в машине, когда я была маленькой. Она обожала водить. Бесцельными медленными вечерами она ездила по длинным, уходящим вдаль шоссе в штате Юта, пока отец был на работе, а я была еще слишком маленькой, чтобы меня можно было оставить одну. Мы могли поехать в другой город, чтобы купить всего-навсего десяток яиц или пакет сливок для кофе, которые мама приняла за молоко. Мне было шесть, только пару месяцев назад меня перевезли из Фучжоу в Штаты. Я все еще глазела на изобилие в супермаркетах, бесконечные ряды бутылок и коробок, залитые электрическим светом. Супермаркеты — вот что мне нравилось в Америке больше всего. А маме в Америке больше всего нравилось водить — и она ездила очень по-американски, быстро, по пустым шоссе не в час пик, проносясь мимо монументальных каньонов и красных скал, а ее длинные черные волосы развевались прямо как в кино.

— Зачем вообще переезжать в Америку, если не водить, — говаривала она, не сбавляя скорости подъезжая к съездам, дорожным знакам, светофорам.

Проснувшись, я чувствовала себя так, будто простудилась. Голова была тяжелой, горло болело. Сверху сквозь жалюзи на окнах пробивался свет, на тротуаре слышались шаги. Я сразу же поняла, что проспала. Будильник не зазвонил, так что теперь я опоздаю. В крошечной ванной ржавые трубы громко ругались на кран. Я почистила зубы, плеснула холодной водой в лицо. Надела вчерашнюю одежду: юбку-карандаш и строгую рубашку.

Джонатан еще спал, замотавшись в серое потрепанное одеяло. Я не стала его будить.

Снаружи было на удивление холодно для июльского утра. Я вышла из подвала и перешла улицу, чтобы выпить кофе в польской булочной. Женщина за прилавком что-то раскладывала на противне. Пончики. От них поднимался пар и затуманивал окна. Хотя было лето, прохожие в Гринпойнте были закутаны в теплые одеяния, клетчатые осенние шарфы и толстую, ворсистую фланель. На мгновение мне показалось, что я проспала несколько месяцев. Может быть, я появлюсь на работе, как Рип ван Винкль. Кто-то другой уже сидит на моем месте, а мои вещи свалены в коробку. И кто-то другой уже живет в моей квартире. Мне придется начать все заново.

Я дошла до метро, придумывая, как объяснить опоздание. Я могла бы честно сказать, что проспала, но это случалось чересчур часто. Можно было бы сослаться на семейные обстоятельства, только вот мой начальник знал, что родители у меня умерли, а других родственников в Нью-Йорке нет. Можно было бы придумать, что квартиру обокрали, но это уже перебор. К тому же однажды меня действительно обокрали. Вынесли все подчистую, даже постельное белье. Потом кто-то сказал: «Ну, теперь ты настоящий житель Нью-Йорка», как будто здесь было чем гордиться.

Когда поезд ехал по Вильямсбургскому мосту, я поглядела на серую воду Ист-Ривер и решила, что просто скажу, что плохо себя чувствую. Я и выглядела нездорово: темные круги под опухшими глазами. На работе все знали, что я способная, но хрупкая. Тихая, мечтательная. Обычно добросовестная, но подверженная внезапным переменам настроения. Но было во мне и что-то еще, с чем сложно было мириться: я не врубалась в какие-то основополагающие вещи. Мой громкий нервный смех, похожий на звук сыплющегося гравия, отягощал общество. Я слишком часто пропускала офисные вечеринки. Меня терпели, потому что я была очень работоспособной и начальство могло нагружать меня все новыми и новыми заданиями. Когда я сосредотачивалась — а я это часто делала, когда только начинала здесь работать, — я могла вникать в детали вплоть до одержимости.