Эшли открыла глаза. Открыла рот.

Я не сразу поняла, что она издает звук. Это был стон, но приглушенный и совершенно монотонный. Я никогда ничего подобного не слышала. Похожий на гудение мотора, но более сильный и живой, навязчивый, электрический и ритмичный, как яростное стрекотание цикад посреди летней ночи. Этот звук можно было ощутить, он проникал в тело, как басы из джипа на улице под окном. Джип стоял на светофоре. Пела Рианна — и это была единственная мелодия, которую я слышала в те выходные. Несколько ночей назад Джонатан ушел. Летних ночей в моей студии в Бушвике; было так жарко, а кондиционера не было; я обкладывалась мокрыми кухонными полотенцами, как пиявками. Клала их на ноги, на бедра, на лоб. Я засовывала лед в пакетик и прятала его в подушку, перед тем как лечь спать. Свет был выключен, а я лежала и пыталась заснуть, чтобы потом встать и идти на работу, но ночь была такой громкой, что это было невозможно. Шум соседского кондиционера, басы из проезжающих машин — все это сливалось вместе и говорило мне: «Ты одна. Ты одна. Ты одна. Ты совсем, по-настоящему одна».

Этот звук завораживал. Он проникал в тело. Дыхание входило в его ритм. Можно было почувствовать, как клетки тела в агонии распадаются или, наоборот, размножаются с удвоенной силой, занимаются митозом, делятся и делятся. Хватит, хотела я сказать своему телу, хватит, хватит. Я ощущала это размножение клеток как покалывание, словно в затекшей ноге, но только по всему телу. Сначала затылок и так далее. Крохотные булавки вибрировали, давили, сдавливали грудную клетку, хлестали, месили, били, мутузили меня до тошноты. Мое тело засыпало. А мне надо было проснуться, надо было разбудить его.

Я выбежала из гостиной, из дома, добежала до конца улочки и свернула на местный бродвей. Я бежала мимо пустых лавок, мимо фастфудов, бессознательно следуя тому маршруту, по которому нас вела Эшли. Я просто бежала. Бежала и бежала. Я бежала туда, откуда пришла. Я бежала в ночь, хотя ночи уже не было. Начиналось утро. Над горизонтом понемногу занималась заря. Я слышала щебет птиц, шорох деревьев. Городок Эшли, по которому я бежала, был полон больших, ветвистых деревьев. Я снизила скорость только у автострады. Казалось, мое сердце сейчас разорвется.

— Кандейс!

Это был Эван. Он бежал за мной, раскрасневшийся и задыхающийся.

— Где Джанель? — спросила я, переводя дух.

— Она… — он сглотнул, все еще задыхаясь. — Она там.

— Мы не можем вернуться, — сказала я.

— Я знаю.

— Мы не можем вернуться, — повторила я, будто он со мной спорил.

Мы побежали дальше, хотя за нами никто не гнался. Небо медленно светлело. Ветки деревьев безразлично хлестали нас. Куда бы мы ни бежали, мы на что-то натыкались. Мы бы и рады были не натыкаться, но не могли. Мир неожиданно сделался таким плотным, таким до отказа наполненным.

Мы бежали и бежали, и наконец вернулись в лагерь, где нас поджидал Боб.

Вскоре после суповой вечеринки все, кто снимал квартиры в нашем доме в Ист-Виллидж, включая нас с Джейн, получили уведомление, что аренда не будет продлена, потому что наши квартиры преобразуют в одиночные кондоминиумы. Меньше чем через полгода здесь будут ломать стены, устанавливать посудомоечные машины и мраморные столешницы. Теоретически у нас была возможность выкупить квартиру в собственность, но за нее хотели какие-то бешеные миллионы. Джейн решила переехать к своему бойфренду, брокеру, который жил в Марри-Хилл. Остальные собирались переселяться на окраину Бруклина или в Куинс.

В последние недели моей жизни в этой квартире я в основном проводила свободное время дома. Джейн на выходных встречалась с бойфрендом, так что квартира была целиком в моем распоряжении. Я почти перестала бродить по городу: в основном я была на работе или дома, дома или на работе. В выходные я вела сидячий образ жизни. Я делала какие-то домашние дела, ела сэндвичи, смотрела телевизор, читала книги и журналы, все глубже зарываясь в одиночество. Я ни с кем не встречалась: ни с Джейн, ни со Стивеном, ни с друзьями по колледжу. Я когда-то читала, что животные могут на несколько дней или недель уходить в лес и отдыхать там, лежа без движения.

Иногда я случайно сталкивалась с Джонатаном. То он приходил, чтобы занести мне письмо, которое по ошибке попало к нему в ящик, то ему нужны были яйца, а то он приносил ни с того ни с сего бутылку холодного чая из магазинчика на углу. После каждого такого акта добрососедства мы выкуривали по сигарете на пожарной лестнице, описывая друг возле друга круги. Так проходило минут двадцать, потом он вежливо извинялся и спускался к себе вниз. Кажется, он уважал мое личное пространство. Кажется, он интуитивно ощущал порог, до которого я готова была общаться. Он никогда не предлагал мне прогуляться или что-нибудь сделать вместе. Кроме одного-единственного раза.

Однажды субботним утром я сидела у окна и читала, как вдруг услышала его голос:

— Эй!

Я выглянула на пожарную лестницу и увидела Джонатана, который стоял между пролетами.

— Привет, — сказала я и открыла окно, чтобы впустить его.

— Ну и как тебе? — спросил он, указывая на книгу, которую я читала, — «Смерть и жизнь больших американских городов» Джейн Джекобс.

— Удивительно. Это же ты мне ее посоветовал, — сказала я. Иногда, пока я была на работе, Джонатан налеплял мне на окно бумажки с названиями фильмов или книг. Он объяснял это тем, что на его старом телефоне очень трудно набирать эcэмэски.

— Своевременное чтение, учитывая, что нас всех выселяют. — Он сделал паузу. — На самом деле я не просто так пришел. Какие у тебя планы насчет переезда?

— Я переезжаю в Бушвик.

— Я имею в виду, как ты переезжаешь?

— Ну, я еще не решила. До конца месяца еще много времени. Так что я что-нибудь придумаю в последний момент.

— Я арендовал фургон в U-Haul. И я переезжаю в Гринпойнт, а это довольно близко от Бушвика. Могу помочь тебе с переездом.

— Да ладно.

— Нет, серьезно. У меня не так много вещей. Спорить готов, все наши вещи поместятся в кузов, так что мы справимся за одну ходку.

— Ты уверен? — спросила я с сомнением.

— Да, вообще никаких проблем. — Он сказал это таким обыденным тоном, что я поняла: он не шутит. Это свидание. Тут он встал и спустился к себе.

Несколько недель спустя я ждала Джонатана у входа в «Спектру». Когда я увидела едущий по улице фургон, то не могла сдержать волнения.

Джонатан открыл мне дверцу. Он был похож на школьника перед первым свиданием.

— Я никогда еще не водил в Нью-Йорке, — объяснил он. — Так что хочу заранее извиниться за доставленные неудобства.

— Я вообще никогда не водила в Нью-Йорке, — ответила я, — не волнуйся. У меня нет никаких ожиданий. Только, пожалуйста, постарайся нас не убить.

Я поигралась с вентиляцией, приоткрыла окно и поймала по радио какую-то музыку из восьмидесятых: игривая гитара и глубокий мужской голос.

— О, Joy Division, — сказал Джонатан. — Люблю эту песню.

Он не туда свернул, и внезапно мы оказались заперты на Таймс-сквер. Мы попали в пробку, как в центр паутины. Машины гудели, злые таксисты издавали воинственные крики. Наверное, произошло ДТП. Я чувствовала запах выхлопных газов, хот-догов и засахаренных орешков. Из магазинов и театров вырывались волны прохладного воздуха от кондиционеров. Ян Кёртис распевал своим тяжелым голосом о том, как любовь разорвет все на свете. Посреди всего этого хаоса Джонатан сохранял полное спокойствие, постукивая пальцами по рулю в такт музыке, как будто все время на свете принадлежало ему. Я откинулась на сиденье. Композиция закончилась, началась другая, а потом еще одна. «Sweet Dreams», «Tainted Love», «I’m on Fire», «99 Luftballoons».

Радио заливалось:

— Ночь восьмидесятых!

Солнце садилось, небо темнело, а рекламные щиты, вывески и витрины становились все ярче: сначала они были незаметны, а потом засияли так, что больно было смотреть, и наконец машины стали двигаться, и мы медленно, дюйм за дюймом, выползли с Таймс-сквер. Пустующее офисное здание было все увешано рекламными щитами. Это было пространство мечты, столкновение брендовых миров, плавающих в вакууме. Сидя на пассажирском сиденье и глядя на гипнотически мигающий красный логотип Coca-Cola, я поняла, что мы с Джонатаном будем вместе.