Мы доехали до дома, погрузили в фургон мои вещи и мебель и поехали в Бушвик. Оказалось, что Джонатан уже перевез свои вещи в Гринпойнт, так что мы везли только мои пожитки. Мы вместе занесли матрас и коробки с книгами по лестнице на третий этаж. Пришлось подниматься несколько раз, и постепенно основная нагрузка перешла к Джонатану. Он тащил тяжелые коробки, а я плелась позади с фикусом или пакетами.

Потом мы передохнули. Пить в моей новой квартире-студии было нечего, так что мы распаковали первую попавшуюся посуду и налили воды из-под крана. Предыдущий жилец оставил в морозилке лед.

Мы вылезли на пожарную лестницу. Передо мной расстилался мой новый район. Таунхаусы. Пиццерия, в которой продавали чесночные булочки; несколько заводов; фитнес-центр в бывшем складе, вот и все. Район был тихим, еще не слишком благоустроенным, хотя сюда уже и начали переезжать люди вроде меня. Никаких тебе круглосуточных магазинов и клубов, а улицы освещены старыми жужжащими лампами дневного света.

Джонатан зажег по сигарете себе и мне. Он внимательно посмотрел на меня.

— Знаешь, ты рассказывала, что изучала искусство, но я никогда не интересовался, что именно ты делала.

— Ну, я иногда фотографирую, — ответила я, поначалу сдержанно. — Сейчас реже, чем раньше. В колледже я получила награду за серию снимков постиндустриальных городов в Ржавом поясе. Я ездила во всякие старые металлургические города вроде Брэддока и Янгстауна.

— Покажешь?

Я вынула свой MacBook Pro и не без труда нашла нужную папку. Это были цветные снимки заброшенных металлургических комбинатов, танцевальных вечеров в клубе по субботам, людей, играющих в бочче на задворках итальянских ресторанов. Снова рассматривая их, я вспомнила, как была увлечена этим проектом. Я уезжала из кампуса в пятницу вечером и все выходные проводила в этих городах.

Он внимательно рассматривал фотографии.

— Они очень хорошие.

— Они были распечатаны в большом формате, как у Томаса Штрута, — объяснила я, оттаивая. — На факультетской выставке кто-то даже купил одну такую фотографию, папа одного из моих однокурсников. Он вроде как нефтяной магнат. Даже странно представить, что мой снимок висит теперь у него в столовой где-то в Техасе.

— Ничего удивительного. Все искусство в конце концов достается плутократам, — сказал Джонатан, листая папку с фотографиями до самого конца. — У тебя есть еще что-нибудь в этом роде?

— Пожалуй, что нет, — сказала я, забирая у него ноутбук и закрывая его.

Я собиралась фотографировать и другие умирающие отрасли в Америке. Хотела сделать серию про добычу угля в Аппалачах, особенно про открытые выработки. Но мне так и не удалось получить грант на этот проект. А потом я вернулась домой, чтобы ухаживать за мамой. А потом все это стало уже неважно. И у меня было такое свербящее чувство, что, хотя я делала снимки, которые должны были что-то рассказать о жизни после коллапса индустрии, я ничего не знала о том, как они живут на самом деле. Однажды вечером в баре в Янгстауне ко мне подошел седеющий пожилой мужчина, холодно посмотрел на меня и сказал: «Убирайся, откуда приехала». — «Куда же мне убираться, сэр?» — вежливо возразила я. Он ответил: «В Корею, во Вьетнам. Мне насрать. Тебе здесь не место. Ты ничего о нас не знаешь».

Я заговорила о другом.

— Что за прозу ты пишешь?

Джонатан затянулся сигаретой.

— Роман о семье в маленьком городе на юге Иллинойса. Отчасти автобиографический. Поколения и поколения моих предков жили там, в одном и том же месте. Никто никуда никогда не уезжал.

— Кроме тебя, правильно?

Он кивнул:

— Я уехал, когда мне было восемнадцать. Сначала прожил несколько лет в Чикаго. Потом решил, что мне нужно оказаться еще дальше от моей семьи. Так я попал в Нью-Йорк.

— Что ты делал в Чикаго? — спросила я.

Он рассказал мне про свою первую работу. Окончив колледж, он работал помощником редактора в журнале в Чикаго. Это было легендарное независимое издание, посвященное культуре. Оно было основано в восьмидесятые, но недавно его купил огромный медиахолдинг.

— Это был первый и единственный раз, когда я работал в офисе, — сказал Джонатан.

— Мне как-то сложно представить тебя в галстуке. Сколько ты там проработал?

— Не поверишь — целых три года, — продолжал он. — К концу первого года владельцы изменили правила отпусков. Раньше можно было копить дни отпуска сколько угодно, но потом разрешили переносить на следующий год не более десяти дней. В ответ на это некоторые из старых сотрудников, многие из которых работали там с самого начала, подали заявления, чтобы успеть получить деньги за те отпускные месяцы, что у них накопились, пока новые правила еще не начали действовать. Собственно говоря, это было просто насильственное увольнение старых сотрудников с большими зарплатами. Основатели журнала тоже ушли.

К концу второго года корпорация объявила об изменениях, касающихся выходного пособия. Теперь его размер не зависел напрямую от количества лет, которые сотрудник провел в компании, — все, кто проработал меньше десяти лет, получали одинаковую сумму.

В течение следующего года почти все опытные работники были уволены с учетом уменьшенного выходного пособия. Редактора, который нанял Джонатана, тоже выставили.

К концу третьего года в журнале осталась одна молодежь. Им платили минимальную зарплату. Джонатан теперь назывался старшим редактором и должен был руководить другими, но денег он получал столько же. Бюджет на фрилансеров серьезно урезали, так что все стали оставаться на работе допоздна. От тех, кто так не делал, старались избавиться. Качество публикаций упало.

Джонатан закурил вторую сигарету:

— У человека на службе у корпорации или организации нет никаких шансов. Выигрывает всегда тот, кто больше. Корпорация не видит тебя, но может тебя раздавить. И если так устроен мир труда, я не желаю быть его частью.

В Чикаго, рассказывал Джонатан, он жил в квартире на авеню Милуоки над автоматической прачечной. Он садился на 56-й автобус, который останавливался рядом с его домом, и ехал в центр. Иногда ему казалось, что он живет на одной улице, просто скользя между домом и работой. По ночам и по выходным он писал. Потом опять шел на работу.

Однажды он просто встал из-за стола и ушел. И больше никогда не возвращался.

— Потом я уже никогда больше не работал на постоянной работе, — сказал Джонатан. Он выпустил облако дыма. — Мне хватает того, что я зарабатываю всякой халтурой. Но прежде всего я хочу, чтобы мое время и мой труд принадлежали мне самому.

Я выпила воды. Лед уже практически полностью растаял.

— Мне надо рано встать, чтобы пойти на работу, — сказала я.

Мы неуклюже засмеялись.

Прежде чем я поняла, что происходит, Джонатан взял мою руку и поднес к своему лицу, словно изучая. Затем без предупреждения укусил меня за тыльную сторону кисти, будто та была яблоком.

— Ой, — вскрикнула я. Зубы у него были острыми. Он смотрел на меня и ждал, что я буду делать. Было достаточно темно, так что он не увидел, как я покраснела. Тогда я тоже его укусила, в мягкое местечко между шеей и плечом. Он укусил меня снова, на этот раз рядом с подмышкой. Мне стало щекотно, и я засмеялась. Потом я вновь его укусила. Каждый укус был болезненным, но не до крови. Так и продолжалось.

На матрасе не было ни чехла, ни простыней. Он неприятно колол кожу, когда Джонатан стал снимать с меня штаны.

— Погоди, — сказала я и сама легко выскользнула из них, а он расстегнул джинсы, достал шварценеггеровский член и отжарил меня так грубо и агрессивно, как обычно не принято делать во время ознакомительного секса. Мы до красноты натерли кожу о матрас. В нашем сексе не было ничего романтического. Это был прозаичный секс, секс, который должен что-то обозначить, застолбить заявку, пометить территорию.

Я чувствовала, как все мое тело пульсирует в ночи, словно оборванный электрический провод, чувствовала все ссадины и синяки на коже.