Балтазар загадочно улыбнулся.

Мы пошли дальше. Он показал мне темное помещение с контролируемой влажностью, где хранились картонные книжки для малышей, чтобы высыхающий клей не покоробил страницы. Он открыл дверь, щелкнул выключателем и продемонстрировал ряды детских книжек с картинками, стоящие на деревянных палетах.

— О, «Очень голодная гусеница», — сказала я, указывая на одну из стопок.

— Да, пользуется большой популярностью, — подтвердил Балтазар. — Мы много раз ее переиздавали.

Когда мы собирались выходить, он спросил:

— Скажите, а почему она так популярна в Америке?

Я пожала плечами.

— Мне кажется, таким образом дети учатся считать. Они могут сосчитать все те яблоки, которые съела гусеница.

— Гусеница очень жадная, — мрачно сказал Балтазар. — Она съела всю еду и ни с кем не поделилась. Разве это хороший пример для детей? Есть без всякой… — он запнулся, подыскивая слово, — без всякой совести?

— Американские дети очень жирные, — пошутила я, хотя и знала, что он имеет в виду совсем другое.

— Да, — согласился он и оставил эту тему. Потом выключил свет и закрыл дверь.

Я знала об аутсорсинге ровно столько, сколько рассказывали в колледже на лекциях по экономике. Сначала производство из США переместилось в Мексику, в макиладоры, которые нанимали рабочих, готовых работать за меньшие деньги, чем американцы. Без пошлин, без налогов. Это было в 80-е и 90-е. Потом часть этого производства отправилась в Китай, где рабочая сила стоила еще дешевле, настолько, что это окупало даже расходы на транспортировку, несмотря на возросшую цену на нефть. А еще через несколько лет производство переместится еще куда-нибудь, в Индию например, в любые страны, где рабочие за копейки будут готовы выпускать айпады, игрушки для McDonald’s, скейтборды, американские флаги, кроссовки и кондиционеры. Американские бизнесмены будут приезжать в эти страны, посещать фабрики, контролировать производственные процессы, пробовать местную кухню, а останавливаться в самых лучших отелях, построенных специально для них.

И я была частью этого процесса.

Рабочие добродушно посматривали на меня, когда мы проходили мимо. Я хотела им улыбнуться, но это было бы похоже на снисходительность. Я не знала их. Не знала, чем они занимаются и чем живут. Я просто шла по своим делам. Просто делала свою работу.

Через большие окна можно было видеть соседние здания. Некоторые из них выглядели как жилые комплексы, на окнах были кондиционеры в ржавых потеках, а на сушилках висели ночные рубашки. Я подошла ближе к окнам. Несмотря на заводской шум, я услышала обрывки китайской поп-музыки и пекинской оперы, которую любила слушать моя бабушка. Музыка доносилась из этих зданий.

— Что это? — спросила я, указывая на здания.

Балтазар проследил за моим взглядом.

— Здесь живут рабочие, — сказал он. — Они возвращаются в свои родные города только на китайский Новый год. Типография закрывается на две недели. Большой праздник. — Потом он внимательно посмотрел на меня, будто только что меня увидел. — А вы отмечаете китайский Новый год?

— Я ем юэбины[2], — уклончиво ответила я. — Это считается?

— Ах, юэбины, — Балтазар опять улыбнулся загадочной улыбкой.

Теперь мы шли через помещения, где переплетали книги. Он показал мне машины для брошюровки, машины для прошивки переплетов, машины для приклеивания корешков. Ими всеми управляли рабочие в комбинезонах, наушниках и защитных очках. В воздухе висела бумажная пыль.

— Вы говорите по-китайски? — спросил Балтазар.

— Да, я говорю по-китайски, — коротко ответила я по-английски.

Мне было шесть лет, когда я уехала из Китая, и мой словарный запас остался на этом уровне. Я использовала выражения, свойственные только маленьким детям; мой китайский язык как будто заморозился. Я могла поддерживать разговор на бытовые темы в течение минут десяти. После этого чувствовала себя так, будто барахтаюсь по-собачьи среди океанских просторов. И с каждым годом становилось все хуже. Ведь я разговаривала по-китайски только с родителями, а их больше не было.

Я добавила:

— Но я давно не говорила по-китайски, так что язык у меня хромает.

Он посмотрел на меня, будто пытаясь понять: я просто честно обозначила степень своего владения языком или таким образом демонстрировала скромность — очень китайское качество.

Без предупреждения он перешел на путунхуа. Он спросил, нравится ли мне китайская еда.

Я приняла вызов и ответила на том же языке.

— Да, я скорее довольно люблю китайскую еду, — сказала я, очень гордая тем, сколько наречий я знаю — признак человека, разбирающегося в тонкостях языка. — Я люблю…

Тут я напрягла извилины. Я не рискнула бы назвать цыпленка генерала Цзо, потому что это американская еда, а не китайская, а никаких других названий блюд я не знала, так что назвала то, чего никогда не пробовала, — утку по-пекински.

— Я люблю утку по-пекински.

— О, у вас очень хороший китайский! — воскликнул он с удовольствием. Так же, как в США мне говорили китайские иммигранты: «У вас очень хороший английский».

Он продолжал:

— Вы родились в Соединенных Штатах?

— Нет, — ответила я. — Я родилась в Китае, но… — тут я безуспешно попыталась вспомнить, как по-китайски эмигрировать, — уехала в Америку, когда мне было шесть.

— О, такая маленькая! — Наша беседа теперь приобрела оттенок фамильярности. Балтазар понизил голос и доверительно рассказал мне о своей дочери, которую он постоянно заставляет учить английский. — Потому что, понимаете, это очень важно для работы. Больше возможностей.

— Да, сейчас между США и Китаем много деловых контактов, — согласилась я, надеясь, что наш разговор не перейдет на экономику, международные отношения и глобализацию, потому что на такие темы я бы не смогла говорить так бегло.

— Вы дома разговариваете с родителями по-китайски? — спросил Балтазар.

— Да, я говорю с родителями по-китайски, — отвечала я, благо в китайском не нужно так строго различать прошлое, настоящее и будущее.

— Чем занимаются ваши родители?

— Моя мама не работает. Она сидит дома.

— А ваш отец?

— Мой папа… врач, — сказала я, потому что понятия не имела, как по-китайски будет «аналитик ипотечных рисков». И безо всякой нужды добавила: — Мозг.

— А, нейрохирург, — сказал Балтазар, — или… вы хотите сказать — психиатр?

Я выбрала занятие, для китайца более престижное:

— Нейрохирург.

Я понимала то, что он говорит, но своих слов мне не хватало.

Он посмотрел на меня с некоторым, я бы сказала, уважением. Хотя я надеялась, что мы перестанем общаться по-китайски и перейдем обратно на английский, я чувствовала, что от моего умения свободно говорить на двух языках зависит что-то важное, только я не знала что. Поэтому нужно было создать впечатление беглости.

Он спросил, откуда родом моя семья, из какой части Китая.

— Фучжоу. Я там родилась.

— А, в провинции Фуцзянь, — он понимающе кивнул.

Я посмотрела на Балтазара с беспокойством. В Китае провинции образуют своего рода иерархию, и с каждой связаны свои стереотипы, прямо как с разными районами Нью-Йорка связаны разные культурные предрассудки. Балтазар, вероятно, был не в восторге. Я знала о Фуцзяне только основные вещи, которые можно прочесть и в энциклопедии: провинции расположена прямо через пролив от мятежного Тайваня; исторически она была отделена от остального материкового Китая горной цепью. Учитывая, что местные жители издавна были мореходами, неудивительно, что большинство китайских иммигрантов в мире — уроженцы Фуцзяня. Они уезжают в другие страны, заводят там детей, принимают гражданство, а деньги посылают домой своим семьям, чтобы они строили говнокоттеджи для старшего поколения. Фуцзяньский — аномалия среди китайских диалектов.

Я перешла на английский и заговорила о другом:

— Почему у вас с Эдгаром такие имена?