Не деревенский это холм, конечно, не капище-курган — другой, тот самый, откуда они когда-то, давным-давно, на бесчинства первые деревни смотрели после смерти ведуньи. И тот, откуда ичетик их чуть позже безногий и безрукий отпугнул.

Но сейчас никаких ичетиков на холме нет — покачивается он мирно, беззаботно осокой зелёной, лунным светом одетый. Доходит осока до колен Врану с Баей где-то, а где-то — до пояса. И не скажешь ведь, какие тайны злобы человеческой она в себе скрывать способна.

— Да как же хорошее это видеть, красавица, если… — ворчливо Вран начинает.

И замолкает — достигают они вершины холма и другой холм вдали видят.

Уже деревенский.

Уже капищенский.

Только не волки деревянные на нём, как в прошлый раз, а медведь огромный. Одинокий. Деревянный. На задние лапы поднявшийся — и передние в воздухе раскинувший, словно деревню перед ним обнимая.

— … такое я изо дня в день вижу, — заканчивает Вран растерянно.

— Так уж изо дня в день, — тянет Бая — но подсказывает голос её Врану, что и она совсем не ожидала это здесь увидеть. — Да уж. Ну, надеюсь…

Доносится с реки, за вторым холмом вьющейся, визг тонкий девичий — и не поймёшь, радостный он или отчаянный. И несколько костров там же виднеется.

— … надеюсь, успокоило это души их беспокойные, — договаривает Бая.

И ни злорадства нет в этих словах, ни надежды затаённой на то, что не так уж спокойно себя деревенские под покровительством медведя этого чувствуют — а Врану и надеяться на это не нужно, Вран и сам это знает. Слишком мало голосов у реки раздаётся, слишком мало костров на берегу её. Боятся деревенские. Боятся даже в ночь самую безопасную, от всякого зла свободную.

И правильно делают, что боятся.

— Медведь, — цедит Вран. — Вот это да. Быстро поставили — наверняка в общину на другом берегу ходили, там-то всегда медведям поклонялись. Нет у нас умельцев по дереву, чтобы такое даже за весну склепать — а там много деревщиков, очень они, должно быть, обрадовались, когда наши чурбаны к ним с просьбой этой…

— Вран, — прерывает его Бая мягко и насмешливо. — Ужели тебя так волнует, чем люди в деревнях занимаются? Да пусть хоть личинку мушиную себе в покровители выберут — а мы на это посмотрим и улыбнёмся.

— Да… — рассеянно Вран соглашается. — Посмотрим. И улыбнёмся…

Нет, не даёт ему покоя медведь этот — и не даст. Может, взять как-нибудь с собой Горана и Зорана, чтобы через лес пройти — и поджечь мишутку? Горан с Зораном не откажутся, а Врану очень хочется посмотреть, что после этого деревенские делать будут.

И улыбнуться.

— Ну понятно, — задумчиво Бая говорит. — Вран.

Берёт его Бая за обе руки, к себе поворачивает — и приходится Врану от медведя отвернуться.

— Так-то лучше, — говорит Бая. — Итак…

И молчит.

И молчит, и молчит — и в глаза ему просто смотрит. И что-то в глазах у неё самой неразборчивое теплится — но никак Вран не поймёт, что именно.

— Вижу, любишь ты смотреть и улыбаться, красавица, — с улыбкой и он замечает. — До утра этим заниматься будем? Я не против.

— Итак, — повторяет Бая. — Придумала я, как беду твою решить. Кажется.

— Что ещё за…

— Вран.

Ну ладно. Попробовать стоило.

— Хорошо, — осторожно Вран говорит. — Придумала ты, как беду мою решить. Кажется. И что же кажется тебе?

— Кажется мне, — охотно Бая начинает — словно как раз не хватало ей толчка какого-то словесного, чтобы к речи своей подготовленной приступить. Пугает Врана немного эта подготовленность. А что, если всё-таки прислушалась Бая к увещеваниям водяного? — Кажется мне, поняла я, что происходит. Отчасти. Никогда у нас такого не было, чтобы человека с одной душой в племя мы принимали. Двоедушники — да, бывали, в разное время хозяин нас к ним приводил. Но, похоже, из-за души твоей единственной, ни с какими братьями не разделённой, так же чужд ты лесу этому, как, например… как, например, чужды других племён уроженцы, когда в мужья мы их берём. Тоже лес наш к ним настороженно относится — тоже хозяин наш не понимает, что забыли они здесь, почему не на земле родной жизнь свою…

— Прочитал я недавно, — Вран её перебивает, кое-что вспомнив — кое-что очень важное, — позаимствовал я недавно у Радея… «книгу» одну любопытную, в которой как раз о хозяине всё, что знаете вы, рассказывалось. О хозяевах. Правда ли, что не всегда у леса один хозяин? Что на круги лес разделён, что у каждого племени, у земли каждой свой хозяин есть? На Белых болотах один правит, на Красном перевале — другой…

Кривит слегка душой Вран — не одну книгу он у Радея взял, а дюжину, если не больше. Ответы хоть какие-то на бересте искал, про хозяина, про Солна, про слабость собственную, помощь любую — и нашёл.

Да только тот же Солн как-то ему сказал, что не все книги эти правду содержат, где-то она с вымыслом смешана — а Солна-то рядом и не было, чтобы спросить его, что быль, а что — небылицы.

— Ну… да, — озадаченно ему Бая отвечает. — Да, думаю. Насчёт кругов я не уверена, но как одна волчица не может всеми племенами управлять, так и один хозяин не может за всем миром след…

— Значит, — снова Вран её перебивает. — Если, допустим, не нравлюсь я этому хозяину, то у другого ко мне нареканий нет — и…

— … и не туда мысль твоя пошла, — хмыкает Бая. Крепче руки его сжимает. — Вран. Ты слушаешь, что я говорю? Чужой ты в лесу этом, как и все, кто не здесь родился — и, судя по всему, не признаёт хозяин ни ножа твоего, ни пояса, предками тебе подаренного. Но я как-то рассказывала тебе, как обычно мы с неприятностями подобными справляемся. Когда мужья наши…

— Да, но ведь не муж я никому, Бая, — мягко Вран головой качает. — Или ты Зиме меня отдать какой-нибудь собираешься? Нет уж, уволь — на такое я ради всех чудес на свете не пойду. А скажи мне, а знаете ли вы точно, какого размера круг силы хозяина вашег…

Тоже Бая головой качает — и смотрит на Врана почему-то как на дурака полного.

— Нет, совсем ты меня не слушаешь, Вран с Белых болот, — говорит она. — Ну, может, хоть почувствуешь.

Суёт Бая руку в сумку небольшую поясную, достаёт оттуда что-то крошечное, с мизинец размером, — ножик маленький, узенький, на железной леске подвешенный.

— Не дёргайся, — приказывает она Врану.

И, конечно же, Вран дёргается — потому что в следующий миг Бая вонзает леску ему в ухо, обжигая мочку резкой и внезапной болью.

— Ну вот. — Бая делает шаг назад, склоняя голову набок — словно изучая дело рук своих. — Уж, наверное, поймёт хозяин, что я сказать ему хотела — не добрались мы с матерью ещё до тонкостей этих, это Искра у нас любительница подобного.

«Чего — „подобного“?» — хочет было спросить Вран, ничего не понимая, — какие-то серьги, какие-то тонкости — но потом вдруг доходит до него.

Серьги. Серьга. Из кусочка ножа жены… для мужа… выкованная. Чтобы принял лес мужа этого, из другого леса в племя пришедшего, — и правда Бая ему об этом рассказывала.

Когда спрашивал он её, на другое совсем намекая, об обычаях свадебных лютьих.

Давным-давно спрашивал. Ещё в прошлой жизни, когда мало его обычаи эти волновали, когда и не думал он в них спасения для себя искать — да и сейчас ему в голову такое не пришло.

А вот Бае пришло.

— Так что же мы… — начинает Вран ошарашенно.

Замолкает. Нет, возможно, не так он что-то понял?

— Так а как же ты… — снова он пытается.

И плещется смех в глазах баиных тёмных, глубоких, невозмутимостью привычной прикрытый, — как сквозь туман густой искорки смешливые пробиваются.

— Так ведь не принято… — в третий раз он тщится.

Пожимает Бая плечами беззаботно.

— Что не принято? Слов громких я не произносила, обряда полного не совершала — да и не знаю я обряда этого. Так, что-то… по верхам самым наскребла. Может, это глупость юношеская — а, может, и настоящее что-то, кто же меня разберёт? Но хозяин знает, что я хотела — а дома обо мне что угодно могут думать. Да и в чём я не права? Нож ты мой держал, часть его я тебе отдала — и не из нашего племени ты, в деревне человеческой родился, а мне здесь пригодился. Всегда те, кто недоволен чем-то, сказать мне могут, что неправильно я всё сделала, что не в силе выбор мой — и пусть говорят, если им легче так будет. Главное — это то, что я для себя решила, верно?