Понятно.

— Да Горана с Зораном я, говорю, провожал, — быстро Вран говорит, на Зиму взгляд переводя. — И Нерева. Ты… права ты, Зима — не хочу я что-то в празднике этом участвовать.

— Что?.. — ещё растеряннее Зима повторяет, на глазах сникая. — Но, Вран…

— Да ты не волнуйся, мил…

Протягивает Вран руку, чтобы по плечу её ободряюще похлопать — но искажаются вдруг лица русалок в таком ужасе смертельном, словно ножом он к их шеям потянулся.

— НЕ КРАДИ! — взвизгивает истошно одна, от него отшатываясь.

— НЕ ЗАБИРАЙ! — вопит вторая, в другую сторону Зиму, всё ещё под локти их держащую, дёргая.

— Не нужно тебе наше, уже взял ты чужое!

— Больше не поместится, не поместится, не поместится!

— Хозяюшка, помоги!

— Хозяюшка, защити!

Вырываются русалки из рук Зимы ошеломлённой — и к костру бросаются, продолжая визжать на всю округу.

Ловит Вран не один, не два — несколько десятков взглядов недоумевающих.

— До завтра, Зима, — торопливо говорит он, разворачиваясь — чтобы самого главного взгляда, баиного, не видеть. — Повеселись здесь за меня.

Говорит ему что-то Зима, идти даже за ним пытается — да только так быстро Вран вперёд шагает, что отстаёт Зима очень скоро.

И опоминается Вран только тогда, когда до леса доходит.

И останавливается: ха, вот ты и попался, словно Чомор ему говорит невидимый. Дальше-то одному тебе не убежать. Хотя, конечно, можешь попробовать — я только рад буду, я всегда с тобой поквитаться готов.

И что дальше?

Дальше-то что?

Смотрит, смотрит Вран на лес, перед глазами бесстрастно чернеющий, и бесконечно, снова и снова вопрос этот в голове повторяет.

Что. Дальше?

Не сегодня даже, не завтра — вообще?

Как долго продолжаться это будет?

Сколько ещё раз вот так на грани он балансировать будет, замешательство одно у лютов вызывая? Сколько ещё раз в волка обратится неумелого, в жаре души чужой задыхающегося? Сколько раз у леса вот так же замрёт, вспомнив в последний миг: не дано ему одному в лес этот ступать, не позволено? Сколько раз лесавки от него с криками и проклятиями убегут, вместо того чтобы помощь его принять, сколько раз русалки при одном виде его, при одном движении его, в их сторону направленном, голосить начнут? Сколько таких взглядов баиных на себе он поймает, сколько раз нечисть к уху её наклонится услужливо, не пойми что в него шепча? Сколько раз Солн ласки их в лесу прервёт, сколько раз Бая спросит: «Кто?»

Сколько раз Чая, если бы не погибла она в яме волчьей, Травным бы его назвала?

Неужели вот так его жизнь долгожданная у лютов и пройдёт? В недомолвках, в страхе вечном, в угольке души чужой, грудь его грызущем, в землянке стариковской с Бушуем ненавистным? «Полудушник» — теперь понимает Вран, что это значит. И не там, и не здесь. И не человек, и не волк. И не свой, но и не совсем чужой. И не принять, и не изгнать. И гореть, гореть костру этому яркому, всех лютов собой освещать — а Врана в стороне от себя держать, подальше, так, чтобы ни всполоха огненного на него не тратить.

И что делать с этим Врану?

— Всё ещё ничего не хочешь мне сказать? — задумчиво голос баин за его спиной спрашивает.

Оборачивается Вран — и вот она, спокойно на него глядящая, тьмой ночной так же, как и он, окутанная — не светом огненным.

Что, и Баю в тьму эту вечную Вран за собой потащит?

Мотает Вран головой, мысли дурные отгоняя — но понимает его Бая по-своему.

— Ну, я так и подумала, — говорит она. — Что ж. Идём?

«Идём»?..

На лес Бая кивает, последние сомнения его развеивая — что хочет она обратно к остальным Врана сопроводить.

— Не помню, чтобы Солн мне об обычаях ваших по лесу этой ночью гулять рассказывал, красавица, — говорит Вран озадаченно.

— Ага, — отвечает Бая невозмутимо. — И я не помню, чтобы мне о тех рассказывали, от кого все жители лесные и болотные в разные стороны разбегаются, а сами они одни даже в лес зайти не могут. Но видишь, бывает же — не всё мы знаем в этой жизни. Пойдём, Вран. Или ты до утра здесь стоять собираешься?

— Мне-то не трудно, — настороженно Вран отвечает. — И здесь постоять, и с тобой в лес пойти, ты же знаешь, не откажу я тебе никогда — но… Как будто в другом месте ты сейчас быть должна.

— Как будто должна, — соглашается Бая, в лес шагая. — Но как будто поняли все давно, что не всегда я там и с тем, с кем должна быть. Даже хозяева водные это поняли.

«Хозяева водные» — это она водяного в виду имеет, видимо.

— Разумно, — и Вран соглашается, за ней следуя. — И… что именно тебе хозяин водный обо мне сказал? Посоветовал что, может?

— Посоветовал, — хмыкает Бая. — Чтобы подальше я от тебя держалась, вора и полудушника. И больше он мне хотел рассказать — что они все в прозвища эти вкладывают, почему ты всем подряд в лесу нашем не мил, но я сказала, что не стоит. Я сказала: верю я ему, верю я в него, как один раз поверила — так до сих пор верю, и буду я слушать только то, что он сам мне рассказать решит. Дождусь я мига этого великого — не век же ему речами меня сладкими забалтывать да вид делать, что вовсе самого его ничто не смущает? Не думаю я, сказала, что за спиной его и против воли его узнавать что-то о нём справедливо будет. Слухи пусть другие собирают — не для меня это.

Иногда думает Вран: ну как, как лютица ему такая чудная досталась?

— И куда мы идём, красавица? — спрашивает он её небрежно. — Ты смотри, в лесу сейчас осторожнее надо быть: половина деревни в него высыпалась, а другая половина у реки слоняется.

— Уж не тебе меня учить, как во время солнцеворота летнего от людей в лесу ускальзывать, — усмехается Бая, за руку его беря. — Не вчера я родилась, все тропы их излюбленные знаю. Не волнуйся — не помешает нам никто.

Прищуривается Вран.

— И откуда же ты это знаешь, если дома всегда в ночь эту была?

— А кто сказал, что всегда? — пожимает плечами Бая, к кустам сворачивая.

Вот оно как.

И отпускает Вран все мысли тревожные, и полной грудью, от уголька свободной, дышать себе позволяет, воздух прохладный ночной ловя. И не следит он особо, куда идут они, куда Бая его ведёт — просто за ней следует, беспечно рукой своей, его руку держащей, покачивающей.

И рассказывает ему Бая о том, то о сём — о том, например, как смотрела она порой на лютов, с возлюбленными своими у костра милующимися, и думала: а будет ли у неё подобное? Сможет ли она в племени другом, не родном, едва известном, того найти, кто так же души её очарует? Будет ли избранник её, обычаями племени определённый, с такой же игривостью на неё смотреть, с русалками безобидно заигрывая?

Или как ускользала она всегда через несколько часов в лес, тогда ещё близко-близко, прямо у границы холмяной расположенный, и бродила по этому лесу, бродила, бродила — а потом к реке выходила, в которой уж вовсю люди плескались и на берегу свои костры горели. И девушки деревенские, счастливые и обнажённые, с разбегу в воду окунались, и юноши, в кучки взволнованные у деревьев сгрудившиеся, на них немигающими взорами смотрели. И всё таким простым у людей казалось, таким легким…

Что ж, Врану было что возразить. Конечно, со стороны это и могло славным показаться — но на самом деле не всегда так весело в ночь эту в деревне было. То один дурак, через костёр перепрыгивая, всей тушей в него надравшейся упадёт да так там и сгорит, то вторая дура юноше какому-нибудь по пьяни в воде прямо отдастся, а потом на середине опомнится и верещать начнет: помогите, пристают! А сколько глупцов до смерти мёдом упились, меры в выпивке не зная, а сколько глупышек отрядами целыми хмельными в лес за травами волшебными ушли, да так оттуда поутру и не вернулись? А сколько драк было, а сколько тел пьяных приходилось из воды вытаскивать, чтобы не пополнили они ряды утопленников? Нет, без всякого трепета Вран солнцеворот этот ждал — содрогался разве что от мысли, что вот-вот он наступит.

— Не умеешь ты хорошее во всём видеть, красавец, — насмешливо Бая ему говорит, на холм начиная подниматься.