— Просто так не помогаешь… — Новый шаг — и новый женский голос сзади:

— Не помогает. Не помогает… К русалке ради наживы направился, шкуры ради наживы вернул, к ведьме ради наживы пошёл — ходит и думает, ходит и думает: ну примите, примите, примите меня…

— Глупцов испуганных жизни лишить хочешь… — Почти вплотную лют к Врану встаёт — почти нос его носа вранового касается, почти дыхание его инеем ресницы врановы покрывает. — Глупец этот одну жизнь отнял, а ты у него взамен хотел отнять… Чем от него отличаешься?.. Ничем…

— Ничем, ничем… — уже со всех сторон поддакивают.

— Смирения не знаешь, — проникновенно лют говорит, руку Врану на грудь кладя — и чувствует Вран, как и в его груди вспыхивает что-то. Только с одной стороны. — Наказывают: не говори — ты говоришь… Наказывают: в лесу выживай — ты из деревни еду носишь… Наказывают: учись — ты о волчице высокородной думаешь, да буквы костеришь…

— Судьба меня с волчицей высокородной свела — как о ней не думать? — огрызается Вран бессильно. Скашивает глаза на грудь свою: да, горит, горит и в ней пятно, но одно, одно, одно. — Судьба меня и сюда…

— Слова тебя по жизни ведут, а не судьба, — мягко лют возражает. — Словами чужими ты волком наречён, словами своими ты в этом всех убеждаешь. Судьба твоя — человеком в деревне своей жить, а не волчиц песнями своими льстивыми смущать. Пощади Баю, коли так дорога она тебе, как ты себе это внушил: много бед ты ей принесёшь, много притоков чёрных на дерево прольётся, много притоков чёрных — да главное русло жёлтое, всю душу её затопит, да так она в нём и утонет.

Ничего уже Вран не понимает.

— Двойню Бая от меня понесёт? — растерянно говорит он — и столько в нём смятения, что не страшит его уже ни лют этот, ни другие, ни столб огненный за спиной у него. — Двойня эта… что-то плохое сделает? Или просто — близнецы какие? Что вы в виду имеете?

— То, что только волк понять может, — спокойно лют отвечает. — Не дано тебе это — и нет в этом ничего плохого, каждый свой путь пройти должен. Вон. Вон путь твой.

Смотрит лют вдаль — смотрит туда же и Вран.

И видит, за одной из лютиц видит, тоже уж совсем человеком ставшей, огни деревни родной. Видит, как исчезает в колебании пламенном тропинка вниз по склону, в свежем снегу протоптанная, — да только не в лес она ведёт, откуда они с Баей пришли, а в деревню. К сторожке нелепой над частоколом. К воротам призывающе распахнутым — никогда община на ночь ворота открытыми не оставляет, а вон какой морок услужливый лют напустил.

— Не могу я, — хрипло Вран говорит. — Не оттуда я… хозяин… пожалуйста… Судьба моя…

— … в деревне твоей придумана, там она и останется, — продолжает за него лют. — Не бойся. Не бойся, Вран из Сухолесья. Отпусти волка, отпусти его, сам ты его себе вообразил — не живёт в тебе душа волчья. И тебе с волками не жить. У каждого своё место есть — и не рядом с Баей твоё.

— Не рядом… — рассеянно Вран повторяет, медленно на люта взгляд переводя.

Не злость уже у люта в глазах, не раздражение — понимание в них теплится, совсем как души его две, Врану для наглядности показываемые: смотри, смотри — вот как должно быть, если бы и впрямь из наших ты был. Не один, а два цветка огненных в твоей груди распуститься должны, а ты всё с сорняком своим чахлым носишься да строишь из себя кого-то. Волка какого-то в себе «воображаешь». На волчицу какую-то надеешься. Да не на «какую-то» — на дочь лесьярину, дочь той, кто сама однажды, может, здесь стоять будет — а, возможно, и сама Бая одно из этих мест займёт.

Тёплый, жёлтый свет из груди люта исходит. Тёплый, жёлтый свет на снегу перед Враном мерцает.

— Не рядом, — ещё раз Вран повторяет. Кивает на грудь лютову. — Не рядом, потому что души у меня второй нет. Как у вас… Души это ваши, верно?

— Верно, — и лют кивает, отвечая.

А Вран вместо его ответа совсем другое слышит.

Песня одна Врану вспоминается — нехорошая песня, дурная, уж как пороли за неё старейшины, хоть от кого намёк на неё услышав, — а всё равно засела она в голове врановой, как всегда всё плохое заседает, что выбить из тебя хотят.

'Солнце за дол село,

Всё мне тут приелось', — безобидно песня эта начинается, и чудится Врану, что видит он вместо люта Латутку хитрую, тихонько слова запретные у реки в сумерках напевающую.

'Серого поймала,

Душу украла!'

Расчёсывает Латута волосы игриво, совсем как русалка болотная — и на Врана лукаво смотрит, а под грудями её обнажёнными два цветка желанных распускаются.

'Ать — за хвост схватила,

Ать — на кол ссадила,

Ать — шесть раз встряхнула,

Ать — душа моя!'

Уже не жёлтые эти цветки — алые, манящие, протяни руку, коснись — и в твоей груди они зажгутся, а не в чужой, гордой, совсем эти цветы не ценящей, совсем ими делиться не желающей…

'Буду лютой бегать,

Буду лесом сыта,

Буду песни лютьи

Всем подругам петь!'

— С рождением они к вам приходят, души ваши, — негромко Вран говорит. — Легко совсем… ничего вы не делаете, чтобы их заслужить. А я должен. А я всё должен и должен — и всё не так.

Хмурится лют, отвечает, кажется, Врану что-то — но звучит у Врана в ушах лишь новый песенки напев:

'Будут все подруги

Хвост мой серый гладить,

Будут все красавцы…'

— Легко приходят, — Вран громче повторяет. — Легко пришло…

«…душу мою греть…»

— … легко ушло!

Выбрасывает Вран руку вперёд движением резким, для самого себя неожиданным — и обжигает его пальцы грудь лютья, и расширяются глаза люта, и ломается то ли под пальцами что-то у Врана, то ли сами пальцы его. Вспыхивает его рука от боли невыносимой, невообразимой, открывается рот люта в крике беззвучном — и обрушивается на Врана отовсюду рёв разъярённый, и уже всё тело его болью пронзает, но не отступает он. Дальше, дальше, дальше руку свою толкает, и кажется ему, что уже его ладонь в лапу когтистую превращается, лапу безжалостную, плоть рвущую, кости дробящую — и хватает эта не то рука, не то лапа то, чего так жаждал он, и сжимает крепко, судорожно, и рывком выдёргивает — и в себя…

Швыряет Врана обратно в огонь. Ударом могучим, яростным швыряет — и такая же ярость напополам с болью на лице люта написана, из груди которого Вран душу вторую вырвал.

И с той же яростью с болью голос в ушах его гремит, перепонки разрывая:

— ПОПОМНИШЬ МЕНЯ…

Лижет Врана огонь жадно, уже не щадя — со всех сторон на него стена огненная, чудовищная наваливается, до костей его обгладывает, насквозь прожигает — и кричит Вран отчаянно, отпрянуть пытаясь, отпрыгнуть, спастись — и…

Удаётся это вдруг ему.

На землю голую Вран падает, и исчезает безумие огненное до последней искры — исчезают люты в обличье человеческом, обратно в волков деревянных превращаясь, исчезает деревня неестественно радушная вновь за вьюгой снежной, отлетает от Врана сосуд каменный, видимо, из костра случайно им выбитый — или из того, что от костра осталось.

Оборачивается Вран ошеломлённо. Понимает, что… что словно просто он по другой конец костра приземлился. Что и не осталось от костра уже ничего — так, головешки тлеющие. Что, может быть, в один прыжок всё произошедшее растянулось…

…что стоит на том же месте Бая, только своё третье «Вран!» кричать закончившая.

Стоит и на Врана смотрит.

— Бая, — хрипит он, не в силах от ужаса в голосе избавиться. — Бая, не… не сработало… Бая…

Сидит Вран на четвереньках, никак разогнуться не может, горит у него в груди огонь чужеродный, враждебный, ему не принадлежащий. Колотит Врана дрожь крупная — словно пытается тело его от огня этого инородного избавиться, но никак не выходит это у него. Взвыть Врану хочется, но не от боли — её и не осталось почти, так, саднит что-то слегка, — а от отчаяния.

— Бая, — сипло, жалко он повторяет, и у самого него на вой это похоже получается. — Не получилось…

Отталкивается Бая от волка этого проклятого деревянного, быстро к Врану подходит, на колени перед ним опускается — и, похоже, совсем Вран с ума сошёл, потому что кажется ему, что сияют глаза её.