— Вран, — хрипло Бая из-за его спины говорит.

Но Вран знает, что делает.

Видит он по лицу ведуньи, что прекрасно, до единого слова она речь его уловила — ничто мимо неё не прошло, не может быть такой внимательности пристальной в глазах бабок тугоухих. Продолжает ведунья улыбаться, рот открывает, чтобы ответить ему что-то — а Вран кольцо у Баи из рук выхватывает и с размаху его в печь бросает.

И не понимает, как в одно мгновение ведунья рядом с ним оказывается.

Да и нет в ней ничего от той ведуньи, к которой он привык. Нет ничего от бабули, с младенчества знакомой, милой, морщинистой, совсем глаза свои добрые, понимающие в складках от улыбок теряющей.

Разглаживаются все её морщины, натягивается кожа на лице, как на столе для выделки, из глазниц глаза выпучиваются, словно выпадут вот-вот, — и обдаёт Врана дыханием её, запахом её знакомым, почему-то ничуть не изменившимся. И не успевает Вран ни в сторону отпрыгнуть, ни чудовище это от себя оттолкнуть, ни даже подумать о чём-то — на горле его холод пронзительный, тиски безжалостные плотно смыкаются, не может Вран вздохнуть даже, и кажется ему, что насквозь его шею что-то прошивает, и льётся кровь из неё тёплая, влажная, всю одежду его заливающая, льётся, льётся…

Ведунья падает на пол.

И льётся кровь из её шеи — тёплая, влажная, всю одежду с лицом его залившая.

Возвращается лицо ведуньи к прежнему. Морщится, съёживается. Нет уже тисков на горле Врана никаких — воздух он ртом глотает, дым из печи, с гарью от пальцев детских смешанный.

Лежит ведунья перед ним, на досках старых растянувшись — и смотрит Вран на свой тулуп в крови, и поворачивается к Бае, чтобы её рубаху белую в пятнах тёмных увидеть.

И лицо её в пятнах таких же.

И нож с каменьями белыми, всё ещё в воздух поднятый.

Больше всего крови у Баи на щеке правой — на левую так, несколько капель попало. Не знает Вран, что на его лице творится. Много крови из ведуньи вылилось — и продолжает выливаться.

Переводит Вран взгляд на печь. Горит там что-то ярко, едва кольцо за огнём виднеется. Смотрит Вран обратно на Баю.

И ничего лицо Баи не выражает. Будто сквозь Врана глаза её глядят, будто не она его сейчас от смерти спасла, ведунье горло перерезав.

И не только его, наверное. Скольких детей от участи Рыжки уберегла, должно быть. Скольких младенцев новорожденных не вынесет больше ведунья за забор деревенский, сколько людей будет жизнь свою отведённую до конца проживать, а не душами растерянными по лесу развеиваться.

Только почему-то никакой радости Вран от этого не испытывает.

— У Веша тоже пальца безымянного нет, — говорит Бая вдруг, по-прежнему взглядом невидящим, немигающим на Врана смотря.

Почему-то и этому Вран не удивляется. Не вышло, видимо, что-то у ведуньи. Не додушила, может. Не дотопила. Или сами дети должны были погибать, а ведунья им просто помогала? Не знает Вран, зачем думает об этом сейчас. Не знает, о чём думать вообще.

— Понятно, — просто говорит он. — Пойдём, Бая. Пойдём отсюда. Пойдём куда-нибудь. Что нам здесь стоять? Здесь мы всё сделали уже.

Не откликается Бая на слова его, не двигается с места. Начинает мелко рука её с ножом, кровью залитым, дрожать — но не опускается.

— Сейчас Латутка на пустоту свою наглядится и сюда вернётся, — мягко Вран говорит, нож из её руки забирая. — Нам разве это надо? Нам совсем этого не надо.

— Надо… — эхом за ним Бая повторяет. Моргает. Головой встряхивает, в себя немного приходя. — Надо Рыжку проверить, Вран. Вран. Рыжка… если…

Выбрасывает Врана на мгновение из действительности — снова кольцо с пальцами детскими он в руках Баи видит, снова ещё живая ведунья по имени его добродушно окликает, снова морщины на лице её в гладь натянутую превращаются, когда впивается она в горло его. Вран тоже моргает — и пропадает наваждение. Бая. Бая перед ним. Бая к Рыжке хочет — вот на чём Вран сосредоточится. Нужно что-то целью своей поставить, нужно делать что-то — иначе так он у печки этой и застынет, и Бая с ним останется. А Баю здесь оставлять нельзя. Увести отсюда Баю надо, и побыстрее.

— Конечно, — как можно бодрее Вран говорит, Баю за стан свободной рукой приобнимая, а другой, с ножом, дверь на улицу толкая. — Конечно, проверим. Это ты хорошо придумала. Очень хорошо. На болото, значит? Ты только со мной иди, вот так, шаг не замедляй. Эти петухи ещё долго на опушки кукарекать будут — в обход пойдём, через капище. Знаешь, мне Деян рассказывал, как волков чёрных из сторожки видел, туда бегающих — я всегда думал, что сказки он сочиняет, а как Солн мне поведал, что на самом деле не капище это никакое, а курган ваш старинный, где вы всех своих в землю закапывали да глав ваших в дереве вырезали, так засомневался я. Неужто и впрямь рукотворный холм этот? Высокий такой, сколько же веков вы его насыпали?

Говорит Вран, говорит, говорит, полнейшую чушь уже несёт, лишь бы слова в предложения ладно складывались — и ничего ему Бая не отвечает, но, главное, слушает. Говорит Вран даже тогда, когда говорить опасно — когда от каждого звука лишнего заметить их могут, когда чужие голоса совсем рядом слышатся, когда ещё чуть-чуть — и упадут на них отблески огней. Не обращает Вран на всё это внимания — и на путь свой не обращает, и под ноги не смотрит, когда по мокрой земле холма они с Баей подниматься начинают. Держит Вран левой рукой Баю всё ещё за стан, крепко держит, к себе прижимая — а в правой у него нож её покоится. Острый, большой. Не стоит сейчас никаким мужикам зорким к двум теням, по холму бредущим, приглядываться — не отвечает за себя больше Вран, никому он уже из деревни не доверяет, ни с кем воздух пустыми разговорами сотрясать не станет. Поговорил уже. С ведуньей мудрой посоветовался. Много нового действительно узнал.

Ветер слабый, нежный, весенний по вершине холма гуляет — свежий здесь воздух, наконец-то дым печной у Врана из лёгких выветривается. Свежий воздух. Хотела Бая свежим воздухом подышать — вот и исполнилось её желание. Вот и подышала.

— Ну что… — Вран начинает.

И замолкает.

Видит он там, далеко внизу, у ворот деревенских, всполох волос рыжевато-красных под светом одного из светочей — такие волосы только у Латуты да у матери её. Ничего больше Вран не видит — ни платья, ни людей рядом, — только волосы эти огненные, горло ему через столько вёрст сдавливающие, перетягивающие, слова не дающие вымолвить. Съёживается что-то у Врана в груди, скручивается, не понимает он, что чувствует — да и не чувствует, наверное, ничего. Вновь пустота на него наваливается, тошно ему от этой пустоты, горько — но быстро она в себе эту горечь с тошнотой растворяет.

Сглатывает Вран, отчаянно кадык его дёргается, судорожный выдох из горла вырывается — словно сделать что-то его тело пытается, хоть как-то с напряжением справиться, да не выходит ничего. И у Врана не выходит. Хоть что-то сказать не выходит. И Бая тоже молчит, рядом стоит. Говорил с ней Вран, говорил ради неё, говорил, чтобы хоть как-то её от случившегося отвлечь — а теперь не может, не может, не может уже.

И не знает Вран, сколько бы ещё так простоял, на волосы латутины глядя, если бы не почувствовал вдруг, как Бая на миг от него отстраняется.

Но лишь для того, чтобы обеими руками его обхватить. Обнять. Лицом своим в плечо его зарыться, губами своими в тулуп его прерывисто выдохнуть, волосами своими мягкими щеки его коснуться. Всем телом Бая к нему прижимается — сильным и хрупким одновременно, крепким и тонким, — и разжимаются у Врана снова в горле тиски. Исчезают с глаз волосы рыжие. Обнимает он Баю в ответ, глаза прикрывает — и позволяет себе в Бае раствориться, в объятьях этих внезапных, успокаивающих, ни о чём уже больше не думая.

* * *

— Вышвырнуть его надо! Выш-выр-нуть!

Нет, как ни странно, не Солн это орёт. И не Сивер. Сивера Вран не видит даже — может, и нет его здесь, в толпе лютов собравшейся.

Зато есть дед какой-то, слюной по сторонам в горячке разъярённой брызжущий.