— Ну и что же ты мне предлагаешь — назад воротиться, всю деревню опросить, кто плакать по мне всю жизнь будет, а кому и двух дней хватит? — перебивает её Вран с лёгким раздражением. — Как же мне за них не говорить, если их здесь нет? А если и были бы, то вряд ли правду бы сказали — какая мать признаться захочет, что опостылел ей ребёнок собственный?

— А уверен ли ты, что матери вообще может её дитя опостылеть?

— Бая, я в таких тонкостях общемировых не разбираюсь, — вздыхает Вран. — Не могу я за всех матерей на свете отвечать, только за свою отвечу: не таким ударом это для неё будет, как ты думаешь. Сёстры мои младшие подрастают, мужей им приглядывать пора; братья старшие мои уже семьи свои создают, скоро у самих дети появятся. Много радости у матери будет, много забот у неё сейчас, есть ей чем заняться, а не слёзы по мне до смерти проливать. Так что — возьмёшь ты меня с собой или нет?

Бая тоже вздыхает. Тяжело-тяжело.

— Умеешь ты зубы заговаривать, Вран из Сухолесья, — говорит она. — Этого у тебя не отнять. Не мне решать, останешься ты с нами или нет, я тебе уже говорила. Не надейся ни на что особо.

— То есть… — у Врана от неожиданности голос проседает, — … то есть, согласна ты?..

— Согласна шанс тебе дать, о котором ты так просил, — отвечает Бая. — Не шанс даже — возможность. Приведу я тебя к нам, если так этого хочешь, а дальше уже всё от тебя зависеть буд…

Вран с чувствами собственными не справляется — слишком яркие чувства эти, жаркие, вспыхивают в нём огнём живым и мгновенным, всё нутро спалить грозят. Бая растерянно осекается: подлетает к ней Вран, хватает за руки, к себе притягивает и…

…и соображает: не девка это деревенская, вряд ли горячие поцелуи хоть в щёку, хоть в губы красные оценит. Девки деревенские от такого алеют да хихикают, от себя ладонями отталкивают, а взглядами назад тянут — а вот Бая едва ли так делать будет.

— Гм… Спасибо тебе, Бая, — смущённо говорит Вран. — Век этого не забуду.

— Век сначала прожить надо, — отвечает Бая, странно как-то в глаза ему глядя.

— Да, — говорит Вран. — Это точно.

Никогда ещё он так близко к Бае не стоял — и ворожба её неведомая, чары её волчьи, кажется, от близости такой сильнее становятся только: чудится Врану, что видит он в глазах её отблески янтарные, что чувствует он от волос её запах чудной, не зимний совсем — летний; пахнет от Баи травами душистыми, ягодами сладкими, но с кислинкой, и ведёт от этого запаха и взгляда странного у Врана голову, и ведёт, ведёт, ведёт…

— В моих глазах в мой дом проход не откроется, Вран из Сухолесья, — насмешливо говорит Бая. — Спешить нам надо, если до рассвета хотим ко мне попасть. А я бы на твоём месте очень этого хотела — хоть времени мне немного выгадаем, чтобы я с главой переговорить успела.

— Да, — повторяет Вран, моргая и приходя в себя. — Да, конечно. Сделаем всё в лучшем виде, Бая. Я быстро хожу, какой там рассвет — до сумерек утренних управимся.

Бая смотрит на него с лёгким сомнением, но ничего не говорит.

И из рук его почему-то опять не вырывается — второй раз уже.

* * *

— Дай мне руку, — почти шепчет Бая, поворачиваясь.

— Что?.. — рассеянно Вран переспрашивает.

Он уже и забыл, что за Баей следует, а не сам по лесу бродит — так долго они идут, так молчаливо, так быстро. Одно дерево другим сменяется, один сугроб в другой перетекает, один хруст их шагов слышится да дыхание Врана прерывистое. Безветренно в лесу, даже снег с неба не падает, да всё равно кровь в жилах от холода стынет — ног Вран уже почти не чувствует, как инородное что-то внизу туловища движется, одной волей ведомое. Пальцы Врана тоже замёрзли уже, никакие перчатки не спасают, никакие разминания — а Бая ни слова ни роняет, по-прежнему вперёд птицей резвой летит, птицей дикой и ко всем этим условиям привычной. Улетают птицы обычно на зиму в края тёплые, в земли, для живых недоступные — и выходят, видимо, на смену им другие птицы, птицы волчьи, птицы зимние. Этим птицам никакие морозы не страшны — Бая будто в них и родилась, из них и вышла, и они — часть её, а она — их.

Вот такие мысли нелепые всё это время в голове Врана и роятся.

— Руку мне, говорю, дай, — нетерпеливо повторяет Бая. — Да не в перчатке, зачем мне твоя перчатка? Её я, что ли, в дом свой приглашать должна?

Вран наконец соображает, чего от него хотят — и торопливо перчатку зубами с правой руки стаскивает, ладонь Бае протягивая.

Тёплая у Баи ладонь, до боли тёплая — Вран морщится, когда тепло это колючими иголками его коже передаваться начинает.

А Бая только руку его крепко сжимает и говорит:

— Со мной.

И падает перчатка у Врана из зубов.

Потому что лес перед его глазами вдруг с ума сходить начинает, с ног на голову переворачиваясь.

Дрожит воздух морозный, рябит — и отступают в стороны деревья, непроницаемым узором в дикую чащу сросшиеся, и тают на глазах сугробы, до середины стволов доходящие. Холмы какие-то из-под земли вырываются, большинство — пологие почти, едва над снегом заметные, расчищается вдали за ними поляна причудливая, камнем по кругу обнесённая — но, едва Вран приглядываться к ней начинает, мигом перед ним самый крупный холм вырастает, высокий-высокий, голову задрать приходится, чтобы вершину его рассмотреть.

И не знает Вран, стоило ли ему вообще смотреть. Потому что видения продолжаются: как из-под земли две тени на холме этом появляются, человеческие тени, юношеские, самые, вроде бы, обычные — только тоже без тулупов, без плащей зимних, как Бая. Одна и вовсе, Врану кажется, босиком на холме стоит.

— Замолчали оба, — быстро Бая приказывает, прежде чем юноши успевают рты открыть. — Сама обо всём, кому нужно, расскажу, если увижу, что вы хоть шаг отсюда сделали — носы пооткусываю.

— Бая… — начинает один из юношей.

— Тихо! — шикает на них Бая.

И Врана за собой тащит — к новому чуду, из ниоткуда ему явившемуся: грубой двери деревянной, прямо к заснеженной земле холма прилаженной.

Распахивает Бая эту дверь, Врана вперёд проталкивает — и тут же её за собой захлопывает.

Черным-черно в темнице этой земляной, Вран хоть что-то видеть мигом перестаёт, и запах ему тотчас на голову обрушивается — сырой, как в погребе недавно отстроенном, но, почему-то — тёплый, нагретый и приятный.

— За границей нашла, к границе подвела, на границе сейчас стоит, а я его дальше приглашаю, — бормочет голос Баи рядом, и совсем уже ничего Вран не понимает: сдёргивает Бая с него шапку, споро тулуп расстёгивает, штаны из онучей вытаскивает. — Глазам разрешаю я: видьте, — её пальцы торопливо мажут по его векам — хорошо хоть Вран их прикрыть догадался, — ушам разрешаю я — слышьте, — тот же приём с ушами, — губам разрешаю я — говорите, рукам разрешаю я…

Рукам Бая разрешает «трогать», ногам — «ходить», животу, почему-то — «есть и пить», хотя едят и пьют обычно ртом, даже позволяет сердцу «биться», а жизни — «по всем членам его струиться»; Врану становится слегка не по себе. А что, если бы они без всех этих разрешений обошлись, ничего из этого он бы делать не смог?..

— Какой у вас обстоятельный подход, — говорит он с усмешкой вымученной. — А как же мой нос? Я им дышу. Ты не забыла включить это в мои возможности?

Бая не отвечает — слишком сосредоточена. Вран понимает, что, возможно, попросту ей сейчас мешает — но ничего не может с собой поделать.

— Бая, — зовёт он её напряжённо. — Бая, объясни мне, что ты…

— Я же тебя не спрашивала, зачем ты кусты целовать побежал, когда в лесу выругался? — перебивает его Бая, и голос её недовольством отдаёт. — Вот и ты ко мне сейчас с расспросами не приставай. Должна я это сделать, чтобы всё хорошо было.

— Не спрашивала, но смеяться начала, — замечает Вран.

Бая бормочет что-то уже совсем невнятное, и Вран чувствует, как нечто туго обхватывает его талию — ни дать ни взять, пояс её собственный.

— Ну смейся, если хочешь, — говорит Бая — и добавляет уже громко: — Верой своей подпоясываю, поддерживаю, подкрепляю; пусть столько этот пояс держится, на сколько гость задержится, такова воля моя.