— Вы уверены в том, что здесь будут расти овощи? — вступил в беседу Риппас, приглядываясь к необычному пришельцу.

— Будут, ежели дело с разуменьем повести, — уверенно ответил Соловьев. — Фуражиром службу-то я исполнял, ездил по губернии, опять же присматривался. На Пинеге свои сорта испробовал — тридцатифунтовые кочны капусты не в диковинку. Мы сызмальства овощи-то для Твери ростили. Землицы было мало, вот я и ушел с надела в пользу старшого брата. Перед войной с япошками служил под Питером в имении мелкопоместного барина. Землицей его управлял. Он до того ее, бедную, испохабил, что чуть за бесценок не заложил. Выправил я ему землицу-то. А чем, спросите? Клевером да овощами. Да навоз, навоз окрест скупал, а потом, когда на клеверах-то своим скотом обзавелись, и домашнего навозу вдосталь стало. А печорцы, аки дитяти неразумные, навоз-то в Печору, в Печору валят — задарма бери да гони, выращивай овощи! Опять же: спрос-то, спрос-то какой будет на них! — загорались глаза Соловьева. — Разжиться можно!

«Вот он, кулак столыпинский, — думал Риппас, глядя на Соловьева. Вмиг все приметил: и навоз даровой, и политссыльных, и чиновников, все цены прикинул, всю будущую нужду. Глот ты, видать, крепкий, но не без ума! Да и работать ты будешь за пятерых». Вслух же Риппас только спросил:

— Какую бы плату вы желали получать, господин Соловьев?

— А как у барина: сто пятьдесят рублей деньгами в год... На первый год боле просить не буду. Опять же: угол бессемейному.

— А на второй год? — полюбопытствовал Журавский.

— Прибавок: десятина с продажи всего нарощенного. Не обессудьте на слове, токо это на вашу же руку.

— Понимаем, понимаем, — раздумывал Журавский.

— И еще один уговор: коль меня наймете, то землицу в аренду у мужиков, лошадок там и все такое... дозвольте мне выбирать и рядить. — С хитроватым прищуром Соловьев, не отпив ни глотка чая — сперва дела, а потом и чай, — смотрел на молодого явно городского вида хозяина станции. — И опять же уговор: до зяби надо завезти плуги, бороны, сеялку-восьмирядку. И смех и грех: в уездном селе нет простенького железного плужишка, не то что саковского пароконного! От чалдоны! Я им про картошку толкую, а оне мне одно: изыди с бесовскими яйцами!

— Да-а, — подтвердил Журавский, — дикости тут хватает... Как, Платон Борисович, подойдет господин Соловьев для дела станции?

— Полагал бы, что подойдет... Если не захлестнет его тяга к наживательству на беде, на нуждах соседей... — Риппас как бы нехотя соглашался принять Соловьева, боясь решительностью лишить инициативы самого Журавского, в уме же держал иное: «Такой тебе, Андрей, и нужен: крепкий хозяин, зрит в корень и рядится верно. Он не только себя, он и тебя с семьей и станцию прокормит. На казну же, на академию плохой расчет...» — Так что, Артемий Степанович, — добавил вслух посланец Русского географического общества, — не обижайтесь, но если примет вас заведующий, то надежда у нас на вас большая: не подведите, не опорочьте де́ла Андрея Владимировича.

— Что же, — поднялся Журавский. — Мнений Арсения Федоровича и Платона Борисовича достаточно, чтобы быть вам, господин Соловьев, зачисленным моим помощником. Условия ваши мы принимаем. По рукам!

— Спасибо, — протянул руку Журавскому Артемий Степанович, — благодарствую. Когда прикажете приступать?

— Завтра. О вашем жилье я переговорю со старостой. Вид на жительство получите в управе... — Журавский, привстав для скрепления рукопожатием трудового соглашения, не садился, собираясь сказать, видимо, главное. Стоял и Соловьев, намереваясь уйти после окончания разговора. — Есть и у меня условие, Артемий Степанович... Времена наступили трудные, тревожные. Денег нам отпустили столько, что, кроме вас, нанять никого не могу, работы же уйма... Безвозмездную помощь предлагают нам ссыльные, вам предстоит руководить ими. Они работают только с теми, кому доверяют. Не испугаетесь? Не отпугнете их?..

— Понятно... — задумался Соловьев. — Работники даровые, но с норовом... Допрежь не приходилось мне с ними общаться — барин нанимал поденщиков. Вот она, закавыка-то... — мялся Артемий Степанович, переступая с ноги на ногу, оттого покачиваясь всем корпусом. Думал он основательно, трудно, и это заставляло его клонить голову, жевать губами, топорща густые усы. — Даровые-то даровые... Отчаянные... Но не безумные же — сгинут ведь от цинги, от десницы, без бульбы и капусты. Антирес в их надо пробудить! — поднял голову бывший управляющий. — Может, и исполу урожай-то в первые годы делить?

— Может быть, — согласился Журавский. — Надо подумать вместе с ними. Вечером они... часть ссыльных, — поправился Андрей, — соберутся здесь — приходите. Будет и староста, договоримся о вашей квартире, об аренде земли.

— Приду. Как не прийти? — заверил Соловьев. — А насчет того... моего ли испуга, доноса ли, в уме не держите, Андрей Владимирыч. Это мой крепкий сказ.

Прыгин, сплотив вокруг себя ссыльных студентов, принялся горячо помогать Журавскому с Соловьевым. С посевом и посадками в этом году они безнадежно опоздали. Однако хозяйственный Артемий Степанович нашел работы и в середине лета: посылал студентов в лес за бревнами и жердями для парников, изгородей, заставлял корчевать пни на облюбованной им лесной вырубке за селом, жечь там древесный хлам, на унавоженном южном взлобке, легко раскорчеванном от трухлявых пней, Соловьев намеревался высеять по весне овес и ячмень. Была думка посеять под снег и делянку озимой ржи, семена которой они с Журавским заказали в Чердыни.

— Испытывать, пробовать, дерзать надо! — убеждал Журавский сплоченную Прыгиным артель, названную кем-то в шутку народным университетом. Однако название укрепилось, не вызывая улыбки ни у ссыльных, ни у печорцев.

Скептически кривили губы только чиновники, потянувшиеся было к Журавским для времяпрепровождения в картежной игре с обязательными попойками. Вера встречала уездную «знать» благосклонно, Андрей же хмурился, скучал, уходил в свой кабинет, сославшись на занятость, оставался ночевать в комнате Риппаса. Чиновники, сочтя это за надменность генеральского сынка, мстили ему, как могли: назойливо ухаживали за Верой, приглашали и уводили ее в гости, распуская о ней же фривольные слухи. Польщенная вниманием Вера, казалось, забыла о скором времени второго материнства. Андрей замкнулся, ушел с головой в работу, стал лихорадочно готовиться к очередной экспедиции.

Платон Борисович, словно забыв о своем намерении посетить Кольский полуостров, помогал Журавскому выработать устав Печорской станции, составить программу исследований лет на пять вперед. Типовые уставы немногих научных станций Российской Академии были непригодны, так как и без того обширный план работ пополнился теперь сортоиспытанием, наблюдениями за ростом и созреванием злаков на крестьянских полях. Мечтал Журавский заняться и луговодством, ибо два миллиона десятин печорских пойм были, судя по урожайности трав, лучшими землями Европейского Севера.

— Привезли мы целую библиотеку, Андрей, а нужных книг мало, — сокрушался Риппас. — Нужны специальные, отраслевые библиотечки по геологии, зоологии, климатологии, растениеводству, животноводству. Надо выслать заказы издателям. К зиме я постараюсь прислать кое-что, особенно по геологии. Зима здесь длинная...

— И сроки у ссыльных немалые, — досказал Журавский. — У Прыгина, например, впереди четыре года.

— Да... не было бы счастья, да несчастье помогло, — тихо улыбнулся Платон Борисович. — Слов нет, хорошо они тебе помогают, но боюсь я твоей увлеченности, Андрей... Боюсь...

— Наука, исследования перерастут в революцию — этого вы, Платон Борисович, боитесь?

— Боюсь и этого, боюсь и другого, — вымученно улыбнулся Риппас. — Вы с Верой разные... Это может озлобить Алексея Ивановича... На нем же, разрешившем тебе, нам так вольно использовать ссыльных, мы строим успех станции... Все это очень зыбко, Андрей. Достаточно двух-трех доносов чиновников, чтобы рухнуло все. А с ними миру у тебя нет.