«Б…ь, эти туфли! Я не могу его хорошо ударить! Юрик, ты понимаешь, я не могу его хорошо е…нугь! Туфли, туфли!»

Тут появился осветитель с огромным штативом наперевес, и железнодорожник сдался, а узнав в нас артистов, и повинился. Рассказов, какая была драка, хватило на неделю!

Илюша обеспечивал мне полную презумпцию невиновности перед остальными людьми. Ни разу не слышал, что бы он сказал про меня худое, и другим никогда этого не позволил бы. Периодически находились коллеги, желающие накрутить его. Они давили на больное, рассказывая ему, какой он великий, гениальный, потрясающий, и заканчивали примерно так: «Илюш, тебе не надоело быть полузащитником, пасы подавать, чтобы другой забивал голы? Тебе оно надо — подносить снаряды, чтобы кто-то палил из пушки?»

Илюха проходил такие испытания достойно. Но я, зная его как облупленного, замечал тень печали на челе. Вот он вернулся из Москвы. Мне достаточно было взгляда, чтобы понять: Лелик пообщался с «доброжелателями». «Илюша, что у нас не так?» — я, изувер и иезуит, выворачивал его наизнанку. А почему так делал? В кадр должны входить влюбленные друг в друга люди. Группа, понимая, что съемки задержатся часа на два, растворялась, оставляя нас одних.

Я садился напротив него и начинал: «Ну, расскажи, Илюша, с кем пообщался в столичном ресторане, кто тебе говнеца подлил в стаканчик?»

Съемки действительно откладывались, но потом продолжались в ином качестве. Потому что в итоге мы целовались и шли играть.

Конечно, я все знал про него, а он про меня. С кем еще делиться? Илюша — свидетель моего развода и моего романа. Он, как умел, меня прикрывал, хотя генетически не мог врать. Только молчать, отвернуться и ничего не говорить, чем моментально подставлял. Но ради меня ему пришлось однажды преодолеть врожденную честность: «Почему я вернулся один? Попали на разные рейсы. В эконом-классе не было мест, в бизнесе только по отдельности, я полетел сразу в Петербург, а этот дурак через Москву, где нелетная погода».

Что он нес, я знаю в пересказе, но Илюша вытаскивал меня из серьезных ситуаций, при этом оставаясь в хороших отношениях с моими бывшими женами. «Если ты кого-то разлюбил, — говорил он, — это не значит, что я должен перестать здороваться».

В отличие от меня Олейников женился раз и навсегда. Он был абсолютно чокнутый семьянин. Стоило Илье позвонить Денису или Ире, а тем не взять трубку — все, съемки прекращались. Лелик бросал работу и названивал им каждые пять минут, пока не добивался цели.

— Ира, где ты?

— В церкви.

— Очень прошу навсегда запомнить, что, кроме Бога, у тебя есть еще я.

Если бы она не ответила, пришлось бы заканчивать съемки, отменять концерт. Он терял способность работать, становился зацикленным человеком с потерянным взглядом:

«Я звонил уже три раза, там никого нет…»

У него была традиционная еврейская черта — ожидание худшего. Но зато как потом приятно расслабиться, зная: ничего плохого не произошло.

Олейниковы долго ютились в той самой крохотной «двушке» на бывшей окраине. Денис уже пел, дуэт «Чай вдвоем» выиграл «Ялту», а они продолжали жить все там же. Когда решили все-таки продать квартиру, новую купили в пяти минутах ходьбы от меня, в Яковлевском переулке.

К их дому вела жуткая, как после бомбежки, дорога. Как-то Илюша, встретив на концерте губернатора Петербурга Владимира Яковлева, не преминул сказать: «Мне стыдно жить в Яковлевском переулке. Он носит имя действующего руководителя города, а к дому не подъехать».

За неделю улицу реконструировали. Почти полгода, пока в их новой, но снова маленькой квартире делали ремонт, Олейниковы жили у меня. Мы очень разные в быту, в пристрастиях, в темпераментах, хотя и родились в один день.

Кто-то из знакомых выгравировал на подарке: «Они сошлися, лед и пламень…» Но в важных, принципиальных вещах мы были, простите за банальность, единомышленниками.

В последние годы Илюха стал очень спокойным, и наши отношения потеплели. Внутреннее соперничество ушло абсолютно. Мы никогда не обсуждали, что такое дружба и в чем она должна проявляться. Но во имя ее Лелик однажды согласился даже сбрить усы.

Меня задолбало исполнять женские роли. «Все, — говорю, — давай брейся, тоже будешь баб играть». И Илюша сбрил. Когда я увидел это страшное зрелище, сказал: «Илюша, я готов изображать женщин всю оставшуюся жизнь. Был неправ. Извини».

Мы реализовались в «Городке», проект уже много лет плавно скользил по накатанным рельсам, доведенная до совершенства технология производства свелась к шести съемочным дням в месяц. Илье перевалило за пятьдесят, он честно и профессионально относился к нашему детищу. Но ему этого казалось мало, он хотел двигаться дальше. Пару раз ляпнул в интервью, что «Городок» — лузер, и получил от меня сполна. Он клялся, что виноваты журналисты, извратившие его слова. Думаю, так и было, и на самом деле Илюха сказал что-то типа: «Ну, конечно, иногда устаешь…

Это давно превратилось из творчества в работу». Но я все равно устроил разбор полетов. «Запиши себе над кроватью, — сказал я. — „Счастье поэта должно быть всеобщим, а несчастье — глубоко законспирированным. Михаил Светлов“. Все, что касается передачи, у нас потрясающе!»

Я твердо верю, что так и было до последнего дня.

Но Илюха рвался реализоваться и вне нашей пары, стремился послать миру сигнал о собственной состоятельности.

Он стал сниматься в кино. Безумно органичный, абсолютно не наигранный, очень смешной и трогательный с этим своим тиком, грустным взглядом, он гораздо больше подходил для кинематографа, чем я, невнятный и расплывчатый. Лелик хотел, чтобы мы снимались вместе, а я сказал:

— В тупых комедиях не буду.

— А в чем мы должны сняться?

— Представь: ты немолодой солдат, ополченец, тебя призвали, ты в окопе, а я чуть помладше, какой-нибудь учитель. На нас идут танки. Тебя убивают, а я сижу над тобой и плачу… Я не знаю, что это должно быть, Илюш.

— Юрик, этого не будет никогда. Мы с тобой из «Городка»!

— Значит, подождем лучших времен.

Но Илюша ждать не хотел и снимался. И писал еще музыку. Для него это были элементы самореализации. Задуманный им мюзикл «Пророк» не сумел раскрутиться, что ввергло Лелика в жесточайшую депрессию.

Все началось с поездки в Штаты в конце девяностых.

У Ильи там множество друзей: пол-Кишинева плюс родственники. Илюша сходил на Бродвей на «Чикаго». Ушел потрясенным и решил написать свой мюзикл.

Те, кто был знаком с Леликом, знают: он всегда писал песни. Их исполняли Надежда Бабкина, Эдита Пьеха. Он сочинял эстрадную лирику. Люди бегали от Илюши, если в помещении оказывалось пианино. Он заставлял слушать свои творения. Это началось еще до знакомства со мной.

Меня он напрягал редко, зная, что я люблю другую музыку и к попсе и шансону отношусь сдержанно.

Так что его не вдруг осенило: дай-ка, сочиню мюзикл!

Свободное время он проводил у рояля, играл, не зная нот.

И Дениса не зря потянуло в музыку, она постоянно звучала дома у Олейниковых.

Именно Денис подарил отцу компьютер, выдававший партитуру сыгранной мелодии. Мне нравились джазовые и рокерские куски. А попсовые — нет: «Илюх, ну это чистой воды „Сан-Ремо-67“! А этот „Сопот“ тебе зачем?»

Тем не менее он написал много талантливой музыки.

Хотя сюжет, который Илья положил в основу мюзикла, меня смущал. Действующими лицами были Пророк, Старик, Голос и так далее. И все это вместе в подзаголовке именовалось

«Притчей о блудном веке».

«Попытайся, — говорил я, — рассказать простую и яркую историю, а не высокопарную, да еще и с потаенным смыслом. Тогда есть шанс, что получится шлягер». Но Илюша нуждался в поддерживающих словах и слышал только их. Он хотел, чтобы мне понравилась его музыка. И я, признаюсь, этим пользовался: когда было надо, хвалил, а если хотел уколоть — ругал.

Это были отношения двух мужиков. Разве один рассчитывал, что другой умрет? Мы жили обычной жизнью, не думая, что потом придется вспоминать ее в мемуарах. Поэтому она разная была. Вот и вся правда…