— Юрий Николаевич, прошу прощения, но печка не работает.

— Ладно, — говорю. — Слушай, Ключев, я еле на ногах стою. Довези меня до дома без приключений, и будет тебе счастье. Аккуратно езжай. От гаишников отмазывать не буду. Сил нет.

Проехали полкилометра — останавливает нас лейтенант-гаишник:

— Документики, пожалуйста!

Я сидел на заднем сиденье укутанный в плед, как пленный немец, и узнать меня было невозможно. Гаишник изучил ключевские документы и сказал:

— Нарушаем?

— А что мы нарушаем?

— Вы управляете технически неисправным средством передвижения. У вас стекла внутри салона замерзли так, что вы дорогу не видите. У вас печка работает?

— Увы, — развел руками Ключев.

— Ну, вот… О-о-х… Так, что же мне с вами делать? — спросил гаишник со знакомой всем водителям интонацией.

— Ну, я надеюсь, мы сможем как-то решить вопрос? — сказал Ключев и подмигнул гаишнику.

— А вот это совсем другое дело! — обрадовался лейтенант. Он осмотрелся по сторонам, снял с руки черную перчатку, бросил ее в окошко «Мерседеса» на пассажирское сиденье и выжидающе посмотрел на Ключева. А тот поднес перчатку к лицу, посмотрел на нее и после долгой паузы, театрально закинув голову, крикнул:

— ДУЭЛЬ???!!!

Я ржал после этого двое суток. Так парадоксально, на моих глазах, сиюсекундно рожденной фразы я больше не слышал никогда! Гениально!

Ну вот, пожалуй, и все про Ключева.

То ли в шутку, то ли всерьез, он всегда называл нас по имени-отчеству — Илья Львович и Юрий Николаевич. А мы его всегда только по фамилии — Ключев. Ключев, и все. На самом деле он был Ключевым Александром Константиновичем. Именно так высечено теперь на скромном памятнике на его могиле.

Первый раз я снялся в кино, когда мне было 15 лет.

Сыграл в эпизодике юного партизана-поджигателя.

Фильм назывался «Великое противостояние». Время действия — 1812 год. Наполеон приближается к Москве, а я — среди тех, кто ее поджег, чтобы не досталась супостату. За что меня французы и расстреляли.

Умирал я молча. Я канючил у режиссера, чтобы он разрешил мне немного покорчиться и постонать, но он запретил:

— Тебе попали и в сердце, и в голову. Одновременно!

Я, может быть, один из немногих, кто снимался еще в советской рекламе. Ее тогда показывали в кинотеатрах перед фильмами. Когда мне исполнилось 16, меня пригласили на Одесскую киностудию для съемок в рекламе Сберегательного банка СССР. Единственный вопрос, который мне задали, был:

— Умеешь ли ты управлять мотоциклом?

— Умею! — соврал я.

— А если сзади будет сидеть девушка?

— Это было бы очень хорошо. Я с пассажиром еще лучше езжу. Мотоцикл становится тяжелее, и им легче управлять!

Вот и весь кастинг. Зря они мне поверили! Мало того, что сам чуть не убился, так еще мог угробить одну очень симпатичную одесситку. В этом ролике мои «бабушка и дедушка» ночью откапывали клад. В металлической коробке лежала сберегательная книжка на имя их внука. Это был какой-то специальный вклад, деньги по которому можно было по лучить только по достижении внуком шестнадцатилетия.

И они дарили мне мотоцикл — роскошную красную «Яву», и я на ней вышивал вдоль моря со своей подружкой, которая держала меня нежно за плечи. После того как на первой же минуте я уехал на обочину и перевернулся, вместо меня ездил уже дублер.

Я думал, что этот мой кинопозор никто никогда не увидит. Но я ошибался. В 1974 году мы — первокурсники актерского факультета ГИТИСа — пошли в кинотеатр «Художественный» по совету нашего педагога на потрясающий фильм Никиты Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих». «Идите и смотрите! — сказал нам Владимир Наумович. — У нас так еще никто не снимал!» Едва в кинотеатре погас свет, как на экране появилась моя улыбающая ся физиономия из рекламы «Сбербанка». Все, что я делал в кадре, не очень сопрягалось с тем, чему нас учили через дорогу от кинотеатра — в театральном институте. О, позор на мои русые, кучерявые тогда волосы!..

С тех пор как помню себя, мечтал стать артистом. Артистом кино. В театр почти не ходил. Хватило одного раза.

Я тогда учился в 8 классе. Нас всей школой повели в одесский театр имени Иванова на спектакль «Без вины виноватые». Это были гастроли какой-то сборной московской труппы. Обещали, что будет играть великая мхатовская Алла Тарасова, но она не приехала. Я захватил с собой моего друга Олега. У него была фамилия, произнося которую скороговоркой, я учился технике речи — ПРИВОРОТЕР. Мы сидели в середине полупустого партера, а перед нами развалились в креслах пацаны из какой-то другой школы. Они все время ржали, обсмеивали бедных артистов, болтали во весь голос. Я сделал им замечание. Один из них повернулся, долго смотрел на меня, щелкнул пальцами у меня перед глазами и сказал:

— Все! Я тебя сфотографировал.

А другой добавил:

— До скорой встречи на том свете!

В антракте ко мне подошел тот, который меня «сфотографировал»:

— Сышишь, сышишь, ты, поц! Ты шо-то хотел? Щас ты это получишь!

Он взял меня под локоть и увлек куда-то во внутренний дворик театра. Я оказался среди пяти лбов. Они окружили меня плотным кольцом. «Где же Олег?» — думал я. А Олег застрял в туалете.

Вдруг кто-то врезал мне со всей силы ладонью по уху!

Из носа потекла кровь. И в это время я услышал вопль:

«Юрик! Держись!!» — и увидел бегущего к нам Олега со стулом в руках. Он на бегу замахнулся этим стулом с криком «Убью, твари!», но «твари», как по команде, все сделали шаг в сторону и стул пришелся как раз на мою голову!

Очень тяжелый стул. С замахом в 180 градусов… Так что знаменитый монолог Незнамова во втором акте про «матерей, которые бросают детей своих» прошел уже без меня.

Врач травмпункта поставил мне диагноз «контузия», и я им долго гордился!..

Двоюродная сестра моей мамы работала на нашей Одесской киностудии редактором. Людмила Донец. Она была довольно известным московским кинокритиком. Где-то что-то не то сказала, и ее отправили на периферийную студию.

Как-то я услышал разговор моей мамы и тети Люды на кухне. Речь шла обо мне:

— Людочка! Может, действительно ему помочь, как-то поспособствовать? Не замолвишь за него словечко там у себя на работе?

— Женечка, вот ты поверь мне, не нужно ему в артисты! Ну вот не нужно, и все! Не получится из него ничего…

И я вмешался в разговор:

— А почему это, тетя Люда, мне не нужно в артисты?

— А ты не обидишься?

— А я уже обиделся.

— Ну хорошо… Вот тебе мое резюме: какой-то ты… ровненький.

— ???

— Изъяна в тебе никакого нет! С такой физиономией тебя можно в любом фильме за любой стол посадить!

(Через много лет она призналась, что хотела сделать мне сильную прививку «от этого проклятого ремесла».) Поехал я в Киев к моему деду советоваться. Получить благословение. Он меня тоже «обрадовал»:

— Не нужно тебе, Юрка, в артисты! Уродства в тебе не хватает!

И я мучился: «Что же это за профессия такая, где нужно быть уродом?! Причем, кажется, не только внешне… И что же у меня за лицо, с которым можно сидеть за любым столом в любом фильме?»

Через шесть лет, когда я уже окончил ГИТИС, один из самых крутых режиссеров «Ленфильма» после кинопроб сказал про меня ассистентке по актерам: «Артист с неопределенной внешностью», но не объяснил, в какую сторону мне «определяться». «Добрая» ассистентка навечно записала этот вердикт на оборотной стороне моей учетной карточки в актерском отделе прославленной киностудии.

Знаменитая Татьяна Лиознова, режиссер «Семнадцати мгновений весны», после моих очередных проб сказала: