Леша мне говорит:

— Ты — слушаешь фонограмму. Когда будут слова, что слева Милорадович, грустно так чапаешь к левому памятнику, а когда про то, что справа Багратион, — в противоположную сторону. Он посмотрел на вышку и сказал по рации Медведю: — Саня, когда Стоян пойдет налево, наезжаешь камерой на фамилию памятника, там должна быть табличка. То же самое — с правым. Ну, как договаривались. Поехали!

А народу собралось у Казанского немало. Съемка все-таки.

— Пишем! — командует Леха.

Зазвучало вступление. Пошли слова: «Слева, на флешах, в созвездии костров — Милорадович…» Иду к левому памятнику. Щукин кричит Медведю:

— Саня, наезжай на памятник!

Вероятно, Саня по команде трансфокатором приблизил к себе памятник и наконец-то узнал, что за мужик с эполетами стоит на постаменте. Я слышу его голос по рации:

— Леха, фигня получается. Это Кутузов!

— А справа кто?

— Ща посмотрю.

Медведь использует камеру как бинокль и поворачивает ее направо.

— А там вообще Барклай де-Толли!

…Как вы понимаете, этот съемочный день был у нас рекордно коротким, а наличные затраты минимальными — бутылка водки.

Действительно, дешево сняли.

Раз в неделю Кирилл спрашивал меня:

— Ты еще не ушел из театра?

— Нет.

— Все равно уйдешь. Твое дело — телевидение.

Он мог позвонить мне в два часа ночи:

— Давай покидаем!

«Кидать» — значит обмениваться идеями по передаче.

И мы кидали…

Он заставлял меня быть одновременно репортером, журналистом, сценаристом, режиссером, ведущим. Но больше всего приучал к телевизионной режиссуре.

Иногда он приходил на монтаж за час до выхода передачи в эфир начитывать закадровый текст и говорил:

— Я потерял бумажки. Но ничего, я все помню.

Я знал, что это неправда, что он устал и текст попросту не написан. Кира брал микрофон и начинал наговаривать под картинку. Как правило, это выливалось в блестящую эмоциональную импровизацию.

Журналист божьей милостью, эрудит, умница, трудяга.

Огромного роста, с открытой улыбкой, ранимый, заводной, отходчивый, не знающий чувства зависти. И по сей день почти в одиночку везущий свой телевизионный воз.

В 1993 году он часто говорил нам с Ильей:

— Вам нужно делать свою передачу. Я договорюсь об эфире на нашем канале. Делайте, делайте.

И мы сделали. Только на другом канале. На Российском.

Но если бы не было «Адамова яблока», не было бы и «Городка». Я не забываю об этом.

Никто уже не помнит, когда с композитором Владимиром Горбенко случился первый неконтролируемый приступ нездорового смеха при виде артиста Юрия Стоянова.

В 1962 году во время Карибского кризиса Владимир проходил срочную службу в военном оркестре на Кубе. За сто лет до этого там же, в Гаване жил великий поэт Хулиан дель Касаль. Его перу принадлежат в том числе и такие строки:

Поэту было 30 лет, когда за ужином кто-то из друзей рассказал ему анекдот. Он рассмеялся, но естественная, казалось бы, реакция на репризу переросла у него в тяжелый приступ непрерывного смеха и закончилась летально. Хулиан в прямом смысле слова «умер с улыбкой на лице»…

Владимир Горбенко, по молодости лет слишком буквально понял название Острова свободы и завязал бурный роман с одной кубинкой. Возможно, «синдром Хулиана дель Касаля» передался ему от нее известным путем. (Типун мне на язык!)

Смех на сцене артисты называют «расколом», рассмешить — значит «расколоть», а про того, кто смеется во время спектакля, говорят: «Он колется».

Нет. В первый раз Горбенко раскололся все-таки не из-за меня.

На спектакле «Перечитывая заново» в финале 1 акта мы — человек 30 артистов и духовой оркестр — были «заряжены» в фойе театра. Мы изображали делегатов Первого съезда комсомола. На сцену выходил Ленин (его играл Кирилл Лавров), и в финале исторической речи: «Учиться, учиться и — еще раз учиться!» — оркестр должен был заиграть «Интернационал» (у Владимира была партия валторны), а мы с криками «Ура» — бежать на сцену прямо через зрительный зал. И вот вышел Лавров, протянул вперед руку с кепкой и сказал, по-ленински грассируя:

— Товарищи солдаты, матросы и… — Вдруг он запнулся, но после небольшой паузы продолжил: —… и… артисты!

В зале раздался чей-то робкий смешок, а Володя Горбенко прыснул прямо в мундштук, и звук получился хрипловато-резкий, фальшивый и очень громкий, как у поломанного клаксона. Как потом грубо объяснили музыканты: «Вовик пёрнул прямо в валторну». В зале начали уже откровенно ржать, а мы, плохо сдерживая смех, побежали мимо зрителей и кричали «Ура!» непонятно уже чему. А Горбенко шел с выпученными глазами, в полуобморочном состоянии, красный, как знамя, которое я нес рядом с ним, и находился в каком-то странном диалоге с валторной. Но это был точно не «Интернационал»…

Ленин метался за кулисами с криком: «Где этот мудак?!»

Ему объяснили, что музыканту плохо. И это была правда.

Тогда я впервые увидел, что такое «смех сквозь слезы»: когда человек одновременно рыдает, смеется, задыхается и хватается за сердце. Не могу сказать, что я был совсем уж ни при чем и что не подлил маслица в огонь в той истории.

Потому что, когда Лавров сказал: «…матросы и… артисты», я подхватил и начал тихо подпевать: «…а также их родители, веселые истории послушать не хотите ли?..»

Через несколько дней в театре давали «Визит старой дамы» Дюрренматта. Я в маленьком оркестре играл на гитаре, а Володя — на аккордеоне. Играли мы танго «Кумпарсита», а артисты танцевали и одновременно говорили какой-то текст. И был в этой сцене сольный кусочек у Валерия Караваева, артиста с очень красивым низким голосом. Не знаю почему, но у него была нежная кличка «Папа»… В то время по всем телеканалам часто крутили рекламу соуса «Анкл Бенс» с улыбающимся во все зубы пожилым чернокожим мужиком. Он и был — Анкл Бенс. И вот выскакивает на сцену наш немолодой уже Папа, и начинает выдавать танго, и старается улыбаться во весь рот, как и требовал режиссер. И вдруг я отметил в нем невероятное сходство с героем рекламного соуса. Я, не поворачивая головы в сторону Володи, сказал:

— Смотри! А наш Папа — вылитый Анкл Бенс! Только для белых!

Пауза. Горбенко посмотрел в сторону улыбающегося Папы, стиснул зубы и, не переставая играть на аккордеоне, начал тихо подвывать. Потом, оставаясь лицом к сцене, не глядя назад, ушел за кулисы. Продолжая играть «Кумпарси-ту», он выл во весь голос уже оттуда. Его попытки вернуться на сцену не увенчались успехом. Он делал шаг навстречу оркестру, встречался глазами с улыбающимся по роли Папой, воспринимал его улыбку на свой счет и снова начинал выть. К вою добавился еще и кашель, заглушающий звук аккордеона.

Перед антрактом я успел «обработать» нашу буфетчицу Валю, и когда Володя в закулисном буфете заказал себе котлету с пюре, она спросила:

— Вам с соусом?

— А с каким? — поинтересовался Горобенко.

— А у нас теперь только «Анкл Бенс»! — ответила Валя.

Горбенко убежал выть в комнату оркестра. А когда все подутихло и слегка подзабылось, на одном из спектаклей к нему подошел вахтер с нашей проходной и передал небольшую, красиво упакованную коробочку с надписью

«Владимиру Горбенко». Он открыл ее, и там, естественно, оказалась банка «Анкл Бенс». Каюсь, моя работа…

После этой истории Володя стал избегать меня и проходил в театр через зрительское фойе, поднявшись на третий ярус, а оттуда по черной лестнице в свою музыкантскую каморку. У Горбенко образовалась стойкая «реакция на Стоянова». Мне уже не надо было никак шутить, подкалывать его или готовить какие-то розыгрыши. Он реагировал на меня как такового. На сам факт моего существования. Стоило мне появиться в любом месте рядом с ним — и у него начиналась смеховая истерика.