— Вы были в гостиной, когда Алексею Игнатьевичу стало плохо? — спросил Савельев.

— Нет, — Степан ответил первым. — Мы прибежали, когда Вера закричала. Сначала Марк, а потом все остальные. Почти все друг за другом. Генерал уже был без сознания. И… пульса у него уже не было. Папа, — он опять повернулся к высокому мужчине, который, как Кирилл уже понял, был его отцом. — Я проверил первым делом. И потом решил… ну мы с Кириллом почти сразу стали делать массаж сердца, только…

— Всё правильно сделали, — перебил его мужчина и обернулся к Павлу, видимо, продолжая прерванный разговор. — А может и просто сердечный приступ.

— Не вяжется тут что-то, Олег. Ледовской никогда не жаловался на сердце.

— Не все люди жалуются.

— Да, но по нему и не видно было.

Стёпкин отец пожал плечами, как бы говоря, что это неважно. Савельев ещё больше разозлился.

— У меня отец умер от инфаркта. Скрывал от всех, что сердце пошаливает, до последнего скрывал. А всё равно видно было. Видно, понимаешь? А Ледовской всегда бодрым был, мне казалось, он любому из нас фору даст.

— Ты подозреваешь, что он умер не просто так? Что его убили? Как? Отравили каким-то препаратом, имитирующим смерть от сердечного приступа?

— Такое возможно?

— Теоретически да. Но препарат надо как-то дать.

Кир неожиданно вспомнил стакан. Опрокинутый стакан на столе. И прозрачную лужицу, медленно стекающую к краю…

— Он чего-то пил перед тем, как ему стало плохо.

Кирилл почувствовал, что его голос прозвучал неестественно тонко, даже слегка задребезжал, резко и неприятно. Савельев и отец Степана разом обернулись к нему.

— Тебя же там не было, — Стёпкин отец слегка прищурился.

— Да. Но я видел стакан… там на столе лежал стакан, из него вода пролилась.

Оба мужчины, не сговариваясь, бросились назад в квартиру генерала. Кир со Степаном переглянулись и метнулись за ними следом.

— Где? — спросил Савельев.

На столе ничего не было. Ни стакана, ни лужи воды, вообще ничего. Павел Григорьевич подошёл к столу и протёр стол рукой.

— Сухо.

— Но он там был, — тихо произнёс Кир и слегка попятился под жёстким взглядом Савельева.

— А ты? — Павел Григорьевич повернулся к Стёпке. — Ты тоже видел стакан?

— Нет, — Степан помотал головой и бросил виноватый взгляд на Кирилла. — Я не видел. Но я и не смотрел на стол. Я сразу подошёл к Вериному деду. Но Вера там была, она, наверно, точно может сказать, был там какой-то стакан или нет.

— Веру мы обязательно спросим, но не сейчас…

— Папа, ты уже тут, — в комнату неожиданно вошла Ника. Кир вздрогнул, услышав её голос. — А я там у Веры. Наверно… наверно, я у неё останусь сегодня…

— Ника, — перебил её отец. — А ты видела стакан?

— Стакан? Какой стакан? Я ничего не видела… Пап, так я останусь?

Савельев кивнул, и Ника тут же вышла.

— Я не вру! — вскинулся Кир. — Его, наверно, кто-то унёс. Стакан этот.

— А лужу вытер, — усмехнулся Стёпкин отец. — Бред какой-то.

— Павел Григорьевич!

— Разберёмся, — Савельев махнул рукой и отвернулся, показывая, что разговор окончен.

Глава 19. Анна

Анна едва ли могла сказать даже самой себе, что она делает на похоронах генерала. Она не знала этого человека при жизни, да и он её тоже. Во всяком случае лично. Но Ника просила прийти, зачем — Анна так и не поняла, но пришла и теперь стояла в стороне, пытаясь найти среди присутствующих хоть одно знакомое лицо.

Большой ритуальный зал, один из тех, что находились прямо над крематорием, был полон народа. Всё же генерал был знаковой фигурой, и людей, желающих проститься с ним и проводить в последний путь, в Башне нашлось немало. Люди всё прибывали и прибывали. Кто-то подходил к урне с прахом генерала и к его родственникам, кто-то, как Анна, предпочитал стоять в стороне. Одни торопливо прощались и уходили, другие оставались. Обычная картина для пышных похорон, а похороны Ледовского были пышными.

Анна поискала глазами Нику. Нашла её почти сразу. Ника была с Верой, стояла рядом с подругой, молчаливая, серьёзная и какая-то на удивление взрослая что ли. Сейчас в ней почти ничего не было от той милой, немного наивной и восторженной девочки, вихрем влетевшей в застывшую Аннину жизнь и закрутившую её в тугой узел, который уже не было никакой возможности развязать. Ника крепко сжимала руку Веры, а та, высокая, строгая, в чёрном платье, делавшем её ещё тоньше и ещё выше, закусив побелевшую губу и вскинув упрямый, как у деда, подбородок, сердито смотрела прямо перед собой опухшими от слёз глазами. Она никому и ничего не отвечала, а особо настойчивым, желающим утешить Веру или во чтобы то ни стало донести до неё слова соболезнования, которые — Анна знала — были бесполезны и не нужны в такую минуту, путь преграждала Ника, мягко, но уверенно заслоняющая от всех свою подругу. Нике помогали и другие ребята из их всегда шумной и дружной компании. Сегодня на удивление молчаливые и сосредоточенные, они все вместе держали вокруг Веры круговую оборону, не подпуская тех, кто, по их мнению, мог навредить, помешать, разрушить то хрупкое равновесие, которое Вера как-то нашла и умудрялась сохранять в этом хаосе человеческих лиц и напрасных слов. Да, они все были здесь: Марк Шостак, Верин близкий друг, балагур и весельчак, рубаха-парень, неглупый, но шумный и иногда такой бестолковый; серьёзный Лёня Фоменко, из тех, кому можно доверить и свою тайну и свою жизнь; его младший брат Митя, мягкий, как девочка, и очень деликатный; Стёпка Васнецов, сын Олега, не похожий на него внешне, потому что он и не мог быть на него похож, но на удивление вобравший в себя все те лучшие и сильные качества, которые выделяли Мельникова из всех других, известных Анне людей. Не было только Кирилла Шорохова. Анна спросила его накануне, пойдёт ли он, но Кирилл только помотал головой, упрямо уставившись себе под ноги и ничего не объясняя. Но это было и ни к чему — его Анна тоже хорошо понимала.

Она вдруг поймала себя на мысли, что смотрит на всех этих мальчишек и девчонок, как на родных, хорошо знакомых, которых знаешь как облупленных, бог знает сколько лет. Такими обычно становятся друзья твоей дочери, которых она таскает изо дня в день в дом, о которых рассказывает вечерами, на ушко, привалившись тёплым и ещё по-детски угловатым плечом, посмеиваясь или наоборот забавно округлив глаза и обязательно со словами: «ты не представляешь, что сегодня с нами было!».

Дочь. Анна вздрогнула. Ника не была её дочерью. Она была Пашкиной и… нет, не Лизиной — только Пашкиной, всегда Пашкиной…

К стайке ребят подошла какая-то незнакомая Анне девочка. При её приближении Ника вспыхнула так, что, казалось, она сейчас сгорит как факел — огненный вихрь, яростный и злой. Верино лицо скривилось, и рот чуть приоткрылся, но Лёня, загородив девчонок своей широкоплечей фигурой, сказал коротко одно слово, и Анне не нужно было быть великим чтецом по губам, чтобы понять, что слово это было — «уходи».

Странно, но и тут Анна угадала, даже не зная наверняка, кто эта девочка. Оля Рябинина — Анна вспомнила сбивчивые и скудные Никины рассказы — и да, она была ровно такой же, как Анна её себе и представляла. Милая, безликая куколка. Ни эмоций, ни души, одна правильная пустота.

Кто-то, проходя мимо, задел Анну плечом и, не извинившись, прошёл вперёд, встал, загораживая Анне вид. Она не рассердилась, напротив — даже почувствовала что-то вроде благодарности к этому незнакомому ей человеку, за то, что скрыл её ото всех остальных. Сама она точно ни к кому подходить не хотела. Родственников генерала она не знала, говорить общие слова незнакомым людям считала неуместным и глупым. А Вере… Вере она их скажет потом. Когда Верино горе чуть-чуть отболит или хотя бы перестанет гореть огнём от каждого неловкого прикосновения. А сейчас девочка и так не одна — в этом ей повезло.

В памяти всплыли другие похороны. И не мамы, не отца, и даже не Лизины — господи, за сорок лет она успела похоронить почти всю свою семью, — нет, Анна вспомнила похороны Пашкиного отца. Их с Борькой тогда туда не пустили. Без всяких объяснений просто преградили путь и турнули, пользуясь своей силой и возрастом, перед которыми была бессильна их шестнадцатилетняя юность.