И от этого понимания Борису вдруг стало так тепло и хорошо, что он опять почувствовал себя почти счастливым.

Анна тем временем подобралась, пришла в себя. Сжала губы, встала со стула.

— Ладно, что тут говорить. Вы всё равно никогда не изменитесь. Нужны лекарства… С фармой у меня не очень, Катюша последнее распотрошила. Нужны антибиотики, обезболивающее, чёрт… Мне придётся наверх съездить, есть у меня одна мысль…

— Ну вот и хорошо, Ань. Ты уж прости нас…

— Да пошли вы, — эти слова Анны выпалила по инерции, без прежней злости. Она уже думала о чём-то своем, просчитывала в уме количество необходимых лекарств, соображала, где их добыть. — Ладно, хорошо бы, конечно, Мельникова подключить, он бы в два счёта помог. Вы уверены, что и ему ничего нельзя говорить? Вы и его подозреваете?

— Мы подозреваем всех. Олега, конечно, меньше, но тем не менее…

— Ладно, будь по-вашему, попробую обойтись без Олега… Да, и ещё я зайду к Нике, пока она всю Башню на уши не подняла…

— Ника тоже ничего не должна знать! — неожиданно резко сказал Павел.

Борис посмотрел на друга. Тот лежал с очень напряжённым лицом, на лбу выступили капельки пота, и Борис подумал, что, наверное, анестезия уже совсем отошла, и теперь Пашка испытывает мучительную боль.

— Да вы что? Совсем охренели? — снова вскинулась Анна. — Ну, знаете, как хотите, а девочку я в ваши дебильные игры впутывать не дам. Вы вообще, представляете, через что ей придётся пройти, если она будет думать, что её отец убит? В вас хоть что-то человеческое осталось, кроме вашей политики дурацкой?

— Паша прав, — пришёл на помощь другу Борис. — Ника ничего не должна знать. Для её же безопасности.

— При чём тут её безопасность? Она же ребёнок совсем.

— Вот именно. Она — ребёнок. Единственная и любимая дочь Главы Совета. Да я руку даю на отсечение, что сейчас следят за каждым её шагом. И пока они будут думать, что Павел мёртв, Нике ничто не грозит. Но если только они узнают, что Пашка выжил, тут я за жизнь Ники и гроша ломаного не дам.

— Да зачем им Ника? Она каким боком? — не сдавалась Анна.

— Да потому что Ника — мощнейший рычаг давления на Павла. Возможно, единственный.

— Кому как не тебе это знать, Боря, — подал голос Павел. — Ты у нас большой эксперт в области таких рычагов…

Борис горько усмехнулся и проглотил пилюлю. Не время сейчас. Возможно, потом он сможет объяснить Пашке, что вся та комбинация была чистым блефом. Не стал бы он ломать девчонке жизнь. Скотом он, конечно, был порядочным. И много чего в жизни сделал такого, за что его вполне можно было казнить. Но Ника… Нет, Нику бы он не тронул. Да это бы и не понадобилось. Потому что Пашка никогда не довёл бы такого. Но это он, Борис, не тронул бы. А за того, кто сейчас играет против Савельева, Борис поручиться не мог. А потому пропустил Пашкин упрёк мимо ушей и твёрдо произнёс:

— Нике ничего говорить нельзя. Она девочка сильная, справится…

— Знаете, — устало произнесла Анна. — Иногда я смотрю на вас и не могу понять, кто вы? Герои, спасающие мир, или чудовища, для которых чужие жизни — всего лишь ставки в игре и рычаги влияния? И тогда мне становится очень страшно. Хорошо, я ничего не скажу Нике. Надеюсь, она выдержит.

И Анна решительно повернулась к ним спиной и направилась к двери.

На пороге она обернулась.

— Я сейчас пришлю Катюшу, она перевязку сделает… Господи, поверить не могу, во что вы меня опять втянули.

Анна посмотрела на них долгим взглядом, на них обоих. Борис чувствовал, как замер Павел, почти вдавившись в больничную подушку, и на его бледном лице вместе с болью проступило ещё что-то — какое-то давным-давно позабытое чувство. И это же чувство засквозило в глазах Анны. А до Бориса внезапно дошло.

Четырнадцать лет назад эти двое разбили их мир вдребезги. Разнесли, растоптали, расколотили. А он, Борис, метался между ними, собирал кусочки их дружбы. Маленькие осколочки. Пытался склеить. Собрать то, что Анна с Павлом в порыве бешеной ярости почти уничтожили. А потом плюнул и опустил руки.

И вдруг сейчас, все эти осколки и кусочки каким-то удивительным образом собрались воедино. Как будто, кто-то взмахнул волшебной палочкой, и время, на долю секунды, остановилось, замерло и откатилось назад мощной волной, обнажая всё, что было спрятано под толщей прожитых лет. И сквозь пелену ненависти, ревности и обид проступила их весёлая и крепкая троица. Одна против всего мира.

Это длилось лишь какое-то мгновенье. Маховик времени опять закрутился, и те трое, юных и весёлых, исчезли.

Остались двое мужчин и одна женщина, немолодые, добравшиеся до самого дна и нашедшие в себе силы оттолкнуться и снова взлететь.

Какое чудо произошло сейчас здесь, в этой маленькой тесной комнатке, никто из них не знал, но все трое его почувствовали. И, скидывая с себя морок последних четырнадцати лет, они удивлённо оглядывались и смотрели друг на друга, понимая, что они опять вместе. Вместе. Как тогда. А, значит, им всё по плечу.

— Я пришлю Катюшу, — повторила Анна и взялась за ручку двери.

— Ага, Ань, и поесть мне что-то пусть прихватит, — Борису вдруг стало легко и весело. — Не знаю, как Пашка, а я чертовски проголодался, со всеми этими событиями. И пацанов этих с врачом попридержи, надо бы с ними поговорить, чтобы лишнего не болтали. А мы тут пока с Пашей покумекаем, как нам дальше жить. Да, Паш?

Павел наконец-то оторвал взгляд от Анны.

— Что? Да, конечно, покумекаем. Нам ещё много надо сделать… Нам… троим…

Эпилог

Далеко, на линии горизонта, нехотя поднималось солнце. С трудом стряхивало с себя сон, медленно подсвечивая тяжёлое низкое небо и вяло разводя в стороны темноту. Сначала показалась макушка, едва тлеющая над водой нежно-розовой дымкой, а затем, неспешно и неторопливо над океаном выкатился неповоротливый оранжевый шар, вспыхнул, и тут же от него, по блестящей глади воды побежала к Башне узкая дорожка света.

В другой раз Антон Кравец непременно оценил бы красоту зарождающего дня, игру света и тени, резкий контраст, соседствующий с плавностью цветовых переходов, возможно, остановился бы и замер, ощутив свою хрупкость перед вечной мощью природы, но это в другой раз. Сейчас ему было не до этого.

Утро было прохладным. Морской ветер, влажный и порывистый, быстро забрался под рубашку, прошёлся мурашками по коже. Антон зябко поёжился, на автомате укорил себя, что не накинул чего-то потеплее. Торопливо огляделся — долго задерживаться он здесь не собирался.

Было часа четыре утра. Башня ещё спала. Возвышалась над Антоном тяжёлой несуразной громадой, слепо и равнодушно поблескивая сонными глазницами окон. Но это была лишь видимость — Башня бодрствовала всегда. Ежечасно и ежеминутно в ней крутились шестерёнки и маховики, гудели генераторы, запущенные умелой рукой, шумели машины, раскрывались и закрывались заслонки вентиляции, мчалась по трубам вода… Башня жила, не зная, что такое сон.

А вот люди ещё спали.

Хотя это тоже было не совсем так. Где-то там, за толстыми стенами, оставшимися позади, плескалась жизнь. Возможно, на одном из этажей сейчас лениво переговаривались охранники. Кто-то надсадно кашлял, и этот кашель эхом разносился по бетонному остову Башни, будя чутких соседей и заставляя их досадливо морщиться. На верхних уровнях, кому-то слепило в глаза солнце, а на нижних уже просыпались те, кто заступал на смену или выходил в море.

Кравец знал это, как и то, что в этой обманчивой и звонкой тишине на забытой людьми и Богом Северной станции он может быть не один, а это уже было опасно. Но не прийти сюда он никак не мог.

Накануне, отдав все необходимые распоряжения, Антон не стал подниматься к себе наверх. Провёл ночь на восемьдесят первом, в умело замаскированном от глаз властей притоне, в объятьях щедро раскрашенной девицы, бестолково изображающей из себя невинную девочку. В обычный день или точнее ночь Антон бы возмутился — на девочку эта баба не тянула даже при свечах, но сегодня он не сильно привередничал. Нужен был кто-то для снятия стресса, а с этим она худо-бедно справлялась.