— Двадцать девять, — настороженно отвечала хозяйка.

— Так ты молодуха у нас! Ну-ка подойди ко мне поближе. Иди, иди, не съем я тебя, — плотоядно приговаривал он, не сходя с места. — Уважу я тебя, подожду до осени, когда зарежешь своего барана. А пока… пока договоримся с тобой полюбовно. Надо и меня уважить — жены-то у меня нет. Бобыль я.

— Окстись, Пал Василич, у меня вон дети… Как не стыдно!

— Ладно, ладно, молчи.

Уходил Масальский навеселе, покачиваясь из стороны в сторону и мурлыкая какую-то песню, когда на улице было темно. Каждый дом провожал его суровыми ненавистными взорами. Женщины крестились и шептали:

— Слава Богу, миновала нас нынче чаша сия.

…А потом, словно эпидемия, опустилась над Кунаковом очередная многолетняя кампания по подписке на государственные займы. Крестьяне, не имевшие никаких денежных доходов, принуждались к покупке облигаций на суммы, которые они не только никогда не держали в руках, но и не видели во сне.

Деревню обирали, грабили, душили, выжимали из нее последние соки, чтобы восстановить города, промышленность, накормить рабочих. И народ не выдерживал и убегал из деревни в города. Бежали, конечно, молодые. Поскольку паспортов на селе принципиально не выдавали, то молодежь запасалась справками, записывалась на торфоразработки и в шахты, ремесленные училища и бежала без оглядки вон из родных мест. После службы в армии ни один демобилизованный не вернулся в село — это был самый удобный момент в биографии сельского парня, чтобы сделать хоть какой-то выбор, помимо безрадостного и безнадежного колхоза, за которым человек закреплялся на всю жизнь.

Зимы стояли снежные и морозные, весны — многоводные и дружные, а лето выпадало жаркое и душное, с проливными дождями и грозами. Одно лето на всю жизнь запомнилось Борьке своими бедами и несчастьями. Ни одна гроза не обходилась без пожара или гибели человека. Жутко было вскакивать с постели ночью под частый перебив набата и наблюдать пляску огня на окнах дома. Как правило, подожженный молнией дом был обречен на сгорание, и хорошо, если удавалось общими усилиями отстоять соседнее подворье. Избы, покрытые соломой, горели как свечки. Людей, пораженных молнией, спасать не успевали, потому что телефона и машин в селе не было. Раненых закапывали в сырую землю, и как ни странно, многие этим спасались и выживали.

Пожары стали случаться и сами по себе, и Борька впервые увидел опаленное в огне тело человека — бабки Степанихи, которая еще вчера гонялась за ними с Митькой с хворостиной, застав их на не зрелой еще смородине. Деревню охватил суеверный страх, бабы рассказывали жуткие истории о видениях и пришельцах в белом на коне с косою в руках. Заканчивалась первая половина столетия, а черноземная область, находящаяся всего в 400 километрах от Москвы, погибала в грязи, нищете и средневековом суеверии.

Мать Борьки, как работник народного образования, в колхозе не состояла, а потому ему не грозила кабала колхозной оседлости. Но он жил в селе, а потому должен был делить со своими сельчанами все или почти все тяготы деревенской жизни. Он был у всех на виду, и при малейшей оплошности с его стороны на селе укоризненно говорили:

— А еще сын учительницы.

Звание сына учительницы обязывало. А потому он старался вести себя осмотрительно, не участвовать в слишком разнузданных шалостях, избегать драк. Драки на селе были своеобразным видом спорта, особенно в пьяном виде, законным выходом из тяжелого беспросветного быта.

По дореволюционной традиции село Кунаково было поделено на два лагеря: в одном была Иншаковка — восточная половина села, населенная в прошлом совершенной беднотой, жители которой в большинстве своем носили фамилию Иншаков, а в другом были Зайцевы, исправные середняки (в основном под фамилией Зайцев), содержавшие крепкие по черноземным меркам хозяйства и имевшие отходы в Москву, и «барские» — потомки работавших когда-то на барина Шилова. С незапамятных времен в селе, насчитывавшем около 200 дворов, существовали недоверие и неприязнь между этими лагерями, выливавшиеся в ссоры, коллективные драки, а временами и в настоящие побоища. До укрупнения колхозов на селе существовали три разные артели — отдельно для Иншаковки («Красный пахарь»), для Зайцевых («Путь Сталина») и для Барских («Пролетарий»), и последователи вождя всех времен и народов на селе вместе с «пролетариями» в противостоянии с «пахарями» всегда были заодно и дружно поддерживали другу друга против «иншаковских».

«Иншаковские» отличались дерзким характером, неудержимой жаждой стычек, неутомимыми мастерами организации засад, разборок и актов мести. Мальчишки редко появлялись на территории «вражеской» стороны в одиночку. В школе, как правило, наступало перемирие, но только в стенах школы, где противники только петухами наскакивали друг на друга, пускали в ход вербальные выражения далеко не мирного и дипломатического характера, угрожали, но рукам воли не давали. После уроков же военные действия возобновлялись с неукротимой последовательностью и энергией.

Больше всего драк и потасовок случалось на масленицу. На селе еще сохранилась старинная традиция коллективных кулачных выступлений, известных под названием «кулачки».

Сразу после школы, не успев как следует пообедать, первый эшелон «кулачников» выбегал на улицу. Его участники, в соответствии со своей весовой категорией, являлись мальчишки от восьми до двенадцати лет.

«Кулачки» начинались на границе Иншаковки и Зайцевых напротив магазина и церкви. Бойцы с той и другой стороны выстраивались в линию — стенку — и начинали биться, то бишь боксовать, кто как умел. Впрочем, правила «кулачек» были довольно строгие: наносить удары по голове и ниже пояса, а также ногами и посторонними предметами запрещалось категорически. При малейшем подозрении бой немедленно останавливался, и подозреваемый должен был предъявить противникам свои варежки или рукавицы, чтобы те могли убедиться, не спрятан ли там свинцовый или железный «биток».

В том случае, если подручное средство обнаруживалось, виновному предлагалось «биться» один на один с самым сильным бойцом противной стороны, при этом никто из его команды за него вступиться не имел права. Если «нарушитель конвенции» от единоборства отказывался, то он изгонялся с «кулачек» на весь «спортивный сезон», то есть до конца масленицы. Это было позорно и невыгодно: команда лишалась одного бойца, поэтому он покорно обрекал себя на избиение, но зато никто уже никаких претензий к нему предъявить не смог.

Бой часто бывал такой ожесточенный, что стенка под напором противной стороны иногда трещала по швам, разламывалась, а ее участники были вынуждены отступать, чтобы, отбежав на какое-то расстояние, остановиться, вновь выстроиться и организовать оборону. Если отпор организовать не удавалось, то проигравшие разбегались по домам, а победители, горделиво выпячивая грудь, разгуливали по чужой территории.

Борька, как житель Зайцева, вопреки наказам матери, тоже участвовал в «кулачках» и часто возбужденный возвращался домой и хвастался бабке:

— Сегодня мы гнали «иншаковских» до самого оврага!

Бабка удовлетворенно кивала головой и обещала матери ничего не рассказывать.

Когда счастье было на стороне Иншаковки, то он помалкивал, и бабка Семениха спрашивала его:

— Чтой-то ты, внучек, рано пришел домой?

— Да… нас там… это… «иншаки» потеснили.

Когда наступали сумерки, то в бой вступал второй эшелон «кулачников», подростков четырнадцати-пятнадцати лет, учеников «семилетки», а уж когда возвращались с работы и ужинали взрослые, на улицу выходил третий, последний эшелон. И тогда подростки уходили с «подмостков» и уступали «сцену» своим старшим братьям и отцам. Некоторые женатые мужики любили вспомнить молодость и тоже иногда выходили «размяться» на морозе. Многим из них не терпелось скорее вступить в дело, и они стояли рядом и давали рекомендации своим сыновьям и младшим братьям, как лучше «ухандакать» противника.

Когда дрались взрослые, улица наполнялась характерным уханьем, кряхтеньем, сопеньем, вскрикиванием и тупыми приглушенными ударами кулаков по телу, что напоминало впечатлительному Борьке Куликовское побоище. Иногда «кулачники», «подогретые» самогоном, увлекались боем и входили в такой раж, что забывали о правилах, и начиналась форменная потасовка. Тогда старались запомнить виновного, отловить его где-нибудь одного, застигнуть врасплох и отомстить. Вражда между лагерями тлела и поддерживалась еще несколько лет, пока из села в город не перебрался последний обидчик и обиженный. Но Борька к тому времени уже был за тридевять земель от своего села.